Ложкин был скульптором, причем всегда считал это занятие не увлечением, а главным делом своей жизни. Иногда он вырезал или рисовал, но его страстью была лепка, причем лепил он всегда из глины.
Он не любил дерево, камень, металл и пластик. Он предпочитал лепить из глины, причем обычно оставлял поверхность шершавой и необработанной, не глазируя ее, не покрывая эмалью или лаком. Чтобы сделать глину водостойкой, он обязательно обжигал ее при тысяче трехстах градусах или даже чуть больше. Для этого есть специальные печи, и Ложкин имел их две, разных размеров, но обе небольшие. Он оставлял видимым само тело глины, тело, такое же выразительное, как и человеческое – ведь ее поверхность всегда немного напоминает человеческую кожу. Правильной обработкой глине можно даже придать фактуру кожи. А любая глазурь или эмаль превращает глиняную скульптуру в обычную керамику, и никакая раскраска уже дела не изменяет. Давным-давно Ложкин изготовил несколько работ на заказ, для музея, покрыв их свинцовой глазурью с оксидом олова, а потом раскрасил золотой и серебряной краской. Денег за работы он так и не получил, а экспозицию, как ни странно, назвали "народная глиняная игрушка". Это обидело Ложкина. С тех пор он работал только с голой глиной, постепенно совершенствуя свое мастерство. Иногда ему казалось, что он знает о глине все. Иногда, в редкие моменты вдохновения, ему казалось, что глина оживает в его руках. Но дед сразу же в день приезда осмотрел все и безжалостно раскритиковал работы его последних лет, похвалив лишь модель руки, изготовленную пять лет назад.
– Ты совсем не чувствуешь глину, – тогда сказал дед. – На твоем месте я бы занялся другим делом и не портил материал. Да и материал у тебя, я смотрю, дурацкий.
– Это лучшая скульптурная глина, которую я смог достать, лучшей в природе не бывает, – возразил Ложкин.
– Да ну? Этот перегной ты называешь глиной? Ты это покупаешь?
– Не это. Я экспериментирую. Я работаю с собственными смесями на основе каолина, с трубочной глиной, добавлю мергель, глинистый сланец, суглинок, силикаты и множество химических компонентов. У меня есть несколько собственных рецептов, о которых никто не знает. Скажу вам, это мой маленький капитал.
– Забудь о каолине, – сказал дед. – Дело не в нем.
– Но ведь самая чистая белая глина, она образуется при разрушении гранита, в ней нет примесей. Поэтому, добавляя реактивы, мы можем получить любой другой вид глины. Вы знаете химию?
– Где добывают эту дрянь?
– В Алабаме.
– Вот видишь, в Алабаме. Из чего бог слепил Адама?
– Из глины.
– Разве он ездил для этого в Америку? Выбирал лучшую глину?
– У вас есть глина, из которой лепили Адама? – спросил Ложкин. – Тогда продайте мне пару вагонов. Куплю прямо сейчас.
– Да, малыш, такая глина есть. Что-то вроде нее.
– И где же это месторождение, в Еламово?
– Именно там. Ты сомневаешься в моих словах?
Ложкин отлично помнил Еламово, этот глиняный и меловой рай. В Еламове он вылепил свои первые глиняные фигурки. В Еламове, в ближайших к нему лесах и оврагах, можно было найти любую глину, любого цвета, кроме, пожалуй, изумрудно-зеленого (такая глина встречается лишь вблизи месторождений меди), там он находил глину белую, как чистый мел или как хорошая известь, глину черную, почти как смола, оранжевую и розовую, как лепестки шиповника. Там можно было найти глину любой плотности и пластичности; глину, которая не трескалась при высыхании, такую, которая после высушивания под солнцем становилась не твердой, а упругой. Там, в еламовских лесах на каждом шагу встречались холодные меловые источники – струи подземной воды, бьющие с невообразимой глубины. Источники разливались мелкими озерцами, вода в которых все же оставалась ледяной. Если бросить в такую воду лягушку, то она замерзала и переставала двигаться, опускаясь на дно. Ее можно было достать через месяц или через два и отогреть, она оставалась живой. Чистейший вкус воды из тех меловых источников Ложкин не забыл до сих пор. Мел в Еламове добывали открытым способом, его постоянно вывозили грузовиками, а весной глубокие меловые карьеры наполнялись водой. Когда вода нагревалась, в ней кишели головастики и мелкая рыбешка.
– Мне кажется, я знаю любой вид глины, какой можно найти в Еламове, – возразил Ложкин. – Вы же сами учили меня, когда я был ребенком. Вы научили меня любить глину, и показали мне все. И, к тому же, глину там копают все подряд, там глиняные ямы на каждом шагу, если бы там имелось что-то необычное, – как вы сказали, глина, из которой был слеплен Адам…
– Может быть, это и не та самая глина, – согласился дед, – но большой разницы нет. Поймешь, когда сам увидишь. А что касается ям на каждом шагу, это правильно. Так вот, нужная яма находится как раз под домом, под нашим домом, поэтому никто чужой там не копает… У тебя есть шприц?
Шприц в доме нашелся, одноразовый, пятикубовый.
Дед уверенным движением вогнал иглу себе в вену. Некоторое время он молчал. Минуту спустя его лицо расслабилось.
– Болеутоляющее, – объяснил он. – Не совсем болеутоляющее, но что-то вроде того. Обычно я не позволяю себе больше одного шприца в день. Но перед смертью можно расслабиться, верно? Поэтому сбегаешь в аптеку и купишь мне упаковку.
– Что за лекарство?
– Тебе не надо, ты все равно в медицине ноль. Эта штука меня поддерживает. Так вот, слушай. Я сказал, что ты не можешь брать из подвала ничего. Есть одно исключение. Можешь взять немного глины. Тогда ты сам проверишь, из этой ли глины был слеплен Адам.
Дед тоже был скульптором, как и Ложкин, у него было удивительное умение схватить и показать ту суть вещей, о которой никто даже не догадывался. Была и особая проницательность, которая иногда по-настоящему пугала в разговоре: порой дед ронял всего два или три слова и было понятно, что он видит тебя насквозь и даже больше, чем насквозь, – будто вывернутого наизнанку. В свое время деда боялись все в семье Ложкиных.
Особенно боялась деда бывшая жена скульптора Ложкина, остроносая Эльвира, которая явно не хотела принадлежать к семье и удрала при первой же возможности. Она отказывалась признавать Ложкина скульптором, на том основании, что он ни разу не смог продать ни одну из своих работ, называла искусство игрушками и отказывалась завести ребенка до тех пор, пока Ложкин не устроится на приличную работу. Приличная работа, по ее представлению, валялась на каждом углу. Остроносая Эльвира постоянно шпыняла Ложкина примерами удачно живущих соседских мужей, отвратительно тупых, злых, грубых и громко смеющихся, без малейшей искры божьей, и даже дьявольской.
В тот день дед все же сходил в больницу и вернулся оттуда веселым.
