Уехали Айвазяны, с которыми мы за последний год сошлись - бывают такие спокойные, ненавязчивые, легкие отношения, когда-то вместе едем прогуляться в парк, то поужинаем, то побродим по магазинам. Возвращались Айвазяны не по своей воле - врачи определили у Татевик, жены Володи, какие-то нелады по женской части и предложили сделать операцию. Володя, не доверяя местным эскулапам, не столько хирургам, сколько техническому персоналу, тщательно обследовал больницу и удостоверился, что в подвале стоит дизель-генератор, а в бачке есть топливо. Это оказалось отнюдь не лишним, потому что именно в тот момент, когда Тата лежала на операционном столе, во всем районе вырубили свет и Володя тут же прибежал в подвал. За ним пришел абориген и запустил двигатель.
Казалось, что Володя предусмотрел все возможное, даже кровь Тате переливали советскую - собранную добровольцами колонии. Но то ли кровь подменили, то ли попалась заразная, но через сорок пять дней Тата заболела гепатитом - также как и я. Вылечить ее до конца не смогли - по непонятным причинам держалась температура, пока врачи не вынесли вердикт: дома и стены помогают.
Проводили Гусаровых, Сохадзе, Гуляевых, Гриценко. Собрались домой и Святослав с Леной.
Время нематериально и неуловимо для нашего восприятия, но оказывается есть моменты, когда можно остро ощутить, почувствовать различие между прошлым и будущим. Прощальные встречи происходили на границе двух времен. Когда ежедневно едешь в торгпредство и знаешь, что завтра будет то же самое, то есть ощущение, что сегодня как бы простирается в завтра. Если же завтра не будет того, что было сегодня, то связь обрывается и сегодня уходит в прошлое. Когда завтра не будет сегодня - это и есть прошлое.
И еще.
Время застывает на длительность разлуки. Мы - здесь, а все наши там, и в памяти родных и друзей мы остались такими же, какими были тогда - год или два назад. И для нас время жизни тех, кого мы не видим, остановилось в нашем сознании в момент расставания.
Сын сообщил мне, что женился. И уже никогда в памяти моей не будет воспоминания о его свадьбе. Этого события не будет в моем прошлом - останутся только короткие строки письма.
Зато чужая свадьба - Ричи и Ситы - запомнилась. Прием со стороны жениха в его доме для родственников и друзей невесты, ответный прием в доме невесты, прием в ресторане только для друзей жениха - прощальный "мальчишник" и, наконец, долгое шествие по улицам города от дома до специального шатра, сооруженного в саду пятизвездного отеля. Жених в белом костюме, в золотом уборе на белом коне с мальчиком - символом будущего сына - на руках в окружении несущих свет. Раньше тащили факелы, позже керосиновые лампы типа примусов, а сейчас - трубки дневного света. За женихом - громыхающий оркестр. Музыканты одеты в опереточные зелено-желтые костюмы, высокие белые сапоги, на головах накручены красные тюрбаны. Дуют, что есть мочи, в трубы, бьют в барабаны, а друзья и родственники пускаются в пляс. Шествие длится несколько часов, жених, наконец, меняет седло коня на кресло, рядом сажают невесту в золотом убранстве, каждый из гостей подходит, надевает им гирлянды цветов и дарит подарки. К вечеру в шатре зажигают свечи и обводят жениха и невесту вокруг небольшого алтаря.
Ричи несколько раз покидал свой трон, подходил к нам, жаловался, что утомился от этих бесконечных церемоний, мы ему тоже повесили на шею гирлянду и подарили расписную хохлому. А как все происходило у сына? Ездили к мавзолею Ленина, могиле Неизвестного Солдата? Не знаю...
В конце августа я уехал в командировку. Опять в Лонгбей. На неделю с выставкой. Позвонил оттуда и услышал слабый голос Алены:
- Валера, мне плохо...
В больницу она ехать наотрез отказалась. Я дозвонился до Барсукова, он привез врача, и Алена оказалась на больничной койке с диагнозом тропическая лихорадка. На следующий день я почувствовал, как что-то кольнуло в пояснице и прошло. Через два часа боль вернулась, помучила немного и отпустила. Через час приступ повторился. А потом интервалы между приступами становились все короче, а боль все сильнее - хоть криком кричи.
Оказалось, что пошел камень из почки. Так и я попал под капельницу. Когда камень вышел, я еле упросил докторов отпустить меня и, прилетев домой, застал бледную Алену, которая, ничего не говоря, расплакалась и протянула мне письмо от сына.
Отец регулярно писал нам, не реже раза в месяц и обязательно нумеровал письмо. Всегда находил слова поддержки, ободрения и, если и жаловался, то только на непогоду. Правда, последние два месяца известий от него не было, что мы относили на счет летнего периода.
Оказывается, еще в апреле у мамы случился тяжелый инфаркт. Она уже поправлялась и ходила. Отец сидел у нее в палате, когда сердце не выдержало и у него. Он побледнел и стал сползать со стула. Мать сумела кое-как затащить его на кровать и докричалась до медсестер. Прибежавший врач, молодой парень, мгновенно понял, что у отца - клиническая смерть и массажем и уколами сумел запустить сердце.
Получилось так, что маму вскоре выписали, а отец остался в больнице. Вскоре и он поправился и готовился к выписке. Однажды даже медсестры поймали его на лестнице черного хода, где он делал зарядку, несмотря на запреты - считал, что активность - самое лучшее лекарство. Но то ли клиническая смерть, то ли инфаркт что-то нарушили в организме отца - при обследовании перед выпиской у него обнаружили резко прогрессирующий рак поджелудочной железы. Врачи решили матери об этом не сообщать - сказали только моему сыну который регулярно помогал бабушке с дедом. А сын рассудил, что мой приезд делу не поможет, а только напугает родителей.
Отец умер как раз в те дни, когда мы с Аленой тоже были в больницах. Такое вот совпадение. И свадьба сына, и болезнь матери, и смерть отца не стали моим зримым прошлым.
Позже, уже после нашего возвращения, сын передал мне несколько пожелтевших страничек. На первой было размашисто написано рукой отца "Мои записи". И подчеркнуто. Отцу было семьдесят восемь, когда он пытался рассказать о своей жизни. Скупые странички, факты, даты, за которыми несколько поколений рядовой семьи из русской провинции - городов Сердобска и Моршанска.
Прадед - портной. Вот и все, что я знаю о нем теперь.
Дед - морской унтер-офицер, железнодорожный слесарь высокой квалификации. Детей никогда не бил. Бездельничающим его не видели. Не дотянул до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто, отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной. За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Застранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.
