«Не будет!..» — эхом отозвался сон в голове, и Сивка почувствовал, что его кто-то трясёт за плечо. Он с трудом разлепил глаза — в голове было мутно и пакостно. А мир вокруг отчего-то растерял все краски.
— Горазд ты дрыхнуть! — сердитый Краюха в очередной раз потряс мальчишку. — Всё, «груз двести» теперь снайпер, сообщи Додо!
«Груз двести» — звучало безлико и совсем не страшно. А Сивка со страхом представил себе, как в квартире какого-то другого дома лежит Ян с простреленной головой. Дочерна загорелый, смеющийся Ян. Единственное цветное пятно — а всё вокруг серое, серое, серое…
Не думать.
Встать, кивнуть Краюхе, который уже снова кого-то выцеливает, и побежать по серому, чужому миру. Отчитаться Дотошину… Как же здесь много офицеров — откуда? Неужели прорвалась вторая рота?..
И тут сквозь помехи в рацию ворвался ставший бесконечно родным голос:
— Жив, Индеец?! Ты герой, понимаешь это?
— Жив… — растерянно пробормотал Сивка, моргнул — и понял, что мир снова стал цветным.
И неважно, что будет потом.
(И снова вместо эпилога, 201* год)
Всему своё время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать;
время насаждать, и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать;
время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться;
время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни;
время обнимать, и время уклоняться от объятий;
время искать, и время терять;
время сберегать, и время бросать;
время раздирать, и время сшивать;
время молчать, и время говорить;
время любить, и время ненавидеть;
время войне, и время миру.
Книга Экклезиаста
Современная цивилизация в силах соединить всё на свете — или, по крайней мере, почти всё. Для неё несколько тысяч километров — пустяк. Набираешь телефонный номер, ждёшь немного — и вот уже твой голос переносится на километры и километры, десятки их, сотни, тысячи — прочь, не то что в другой город, но и вовсе в другую страну. Ты сидишь в шезлонге на балконе гостиничного номера, глядишь на незнакомую тебе столицу когда-то родной страны и расслабленно подставляешь лицо непривычно жаркому солнцу. Здесь, в Заболе, май — жаркий, словно лето, сладкий от цветочных ароматов, медяно-тяжёлый, как солнечный диск на закате. Там, в Москве, тоже солнце — но весеннее, яркое, яростное, и притом пока не пересиливающее остывший зимой воздух; под душем солнечных лучей жаришься — а в шаге от тебя, в тени, кого-то бьёт ледяная дрожь — весеннее двуличие, в эту пору самое яркое, наглое, контрастное. Так странно, такие разные города, такие далёкие и непохожие друг на друга… И тем не менее, не обращая внимания на расстояние, ты зажимаешь мобильный между плечом и ухом, считаешь гудки в ожидании ответа и воюешь с пуговицами форменной рубашки, которые упрямятся и никак не хотят расстегнуться.
И тут очередной гудок вдруг не раздаётся, и ты прежде, чем даже осознаёшь это, перехватываешь трубку, плюнув на пуговицы. Сердце пропускает удары, потом нагоняет, торопится, дыхание прихватывает, и твоё «Христос воскресе!» звучит сипло и скомкано, а вовсе не торжественно.
— Спец? — узнаёт Расточка, и от звуков её голоса становится только хуже. Жара наплывает и душит, птичий гомон сплетается со словами и гудит где-то в голове большим колоколом. Или это благовест отдалённого храма? Пасха… — Воистину воскресе! Ты где?
— Я уже там, — ты глядишь на город, залитый солнцем, словно приторно-сладким мёдом, от которого щиплет горло, и понимаешь, что тебя уже не жарко — бьёт дурной озноб.
«На том конце провода» Расточка огорчённо вздыхает. Ты невольно подхватываешь её вздох, привычно откликаясь эхом, но думаешь о своём, о чём Расточка знать ещё не знает…
— Как долетел? — спрашивает она, чтобы спросить хоть что-то.
— Нормально, — по той же причине отвечаешь ты.
— Ты там надолго?
— Не знаю… Ты извини, что я даже подарок тебе не передал. И Каше. Не подумал, если честно. Ступил…
— Да ладно тебе, все тупят! — Раста в ответ смеётся, и ты уверенно угадываешь, что она сидит на кухне на подоконнике и раскачивает ногой, стукая пяткой по батарее. — Вернёшься — подаришь. Лучше поздно, чем никогда, ведь правда?
— Лучше, — на автомате подтверждаешь ты и понимаешь, что в чем дольше ты медлишь, тем ближе твоя решимость рассказать к этому самому «никогда».
Потому что по-хорошему — уже поздно, почти шесть лет, как поздно рассказывать…
— Раст…
— Чего? — тут же спрашивает она.
— Помнишь Станка?
Город внизу шуршит, мелькает автомобилями, как муравьями, деловитыми и торопливыми, марширует сотнями тысяч людей и словно бы подталкивает тебя, зовёт войти в этот ритм, что-то делать, куда-то идти.
— Кто ж его забудет, в четверг видели… Хорошо, что Николай Палыч вернулся.
— Это точно…
— Ну так что Станок? Ты про ваши с ним секреты? — спокойно спрашивает Расточка.
Ты всухую сглатываешь и понуждаешь себя ответить:
— Да.
Вот так вот — «ваши с ним секреты». О которых все знают — но не спрашивали до сих пор. Совесть ворочается тугим комом внутри, задевая сердцу, толкая и мешая ему биться.
— Раст… Ты и Каше это потом расскажи — не знаю, когда ещё позвоню. В общем, мой опекун — он… — и замолкаешь невольно. Ты понимаешь: то, что сейчас прозвучит — будет то ли глупым, то ли попросту обидным, но всё же продолжаешь: — Он офицер, Раст.
— Да? — глупо переспрашивает Расточка.
— Да. И я с ним… здесь.
— У него в Заболе что… по службе его что-то? — голос Расты зазвучал с искренним огорчением. Та загадочность друга, о чьём опекуне она ничего не знала, вдруг оказалась чем-то обыденным — и до ужаса военным.
— Типа того.
— И ты с ним.
Звучит, как приговор. Что же, ты заслужил…
— Раст, пойми!..
— Чего понимать?! — чуть не плача спрашивает она. — Понимать, почему ты ни разу об этом не говорил? Понимать, зачем ты с ним уехал?!
— Я уехал, потому что так надо, Раст, — голос сиплый, но уверенный. На обвинения отвечать оказывается как-то проще, чем самому всё рассказывать. — Ему надо. И мне надо.
— Зачем тебе-то?!
— Потому что он — мой опекун, и потому что здесь, — ты глядишь на город и глубоко вдыхаешь незнакомый, раскалённый солнцем воздух, — Забол.
Расточка долго молчит — и ты тоже. Ты ждёшь её вопросов, а она, сердито, до боли стукая пяткой по батарее, ждёт твоих ответов.
Ты пальцами крошишь булку, лежащую на столике рядом. Просто так, чтобы чем-то себя занять. Денег за разговор не жалко — номер, всё-таки, служебный, гвардейский. Не ты платишь — ведь ты, как-никак, фельдфебель Лейб-гвардии. Только боишься сказать об этом друзьям.
