Ниже этих горизонталей начиналось то, что показалось мне явным упадком. Получается, все зависит лишь от точки зрения. Но иногда, будто в сумбурном сне, где перемешиваются все времена и все события, я снова попадал в места, знакомые с детства. Родина? Я не знаю, что это такое. Особенно если червь сомнения гложет с утра до вечера – пока открыты глаза. Они замечают едва уловимые искажения, и уже не знаешь: то ли тебе изменяет память, то ли ЕБ подсовывает очередную подделку. Тогда и впрямь начинаешь верить, что мимо проскользнула целая жизнь.
Например, я нашел наше убежище. В углу валялся пустой рюкзак Сирены, но не было ее запаха. Я же говорю: проклятый гербарий! Я отправился поглядеть на прибор. То, что я увидел, было необъяснимо, но уже не удивляло меня. В зеленом окошечке сияли значки: «+25 °C». Я двинулся дальше.
Паломники с пятой горизонтали так же упорно рисковали жизнями, пробираясь к Стене Плача, где их подстерегали идолопоклонники и воры. Все было по-прежнему. Если не считать того, что теперь в Стене были замурованы останки тех, кого ЕБ объявил «святыми»…
Так, в подглядывании за вечностью, проходило мое время. И я вдруг понял: все наше существование – лишь недолгий переход по Мосту Вздохов, соединяющему рождение и смерть. Счастливчиком можно считать того, кто бредет по нему в безмятежном неведении, поглядывая по сторонам, постреливая в стремительных птиц зарождающегося страха и поплевывая с моста вниз – в мутные воды жизни. Разумеется, в фигуральном смысле. Мост закрыт со всех сторон; самое смешное, что совершить самоубийство, бросившись с него, весьма затруднительно, если вообще возможно. Так что у счастливчика есть все основания для приподнятого настроения. Невидимые палачи не нарушают его безмятежности до самого конца и часто избавляют от мучительного осознания происходящего.
Меньше повезло другим, тем, которым способ казни известен с самого начала, – эти бредут медленно и печально, истерзанные невыносимыми пытками, но пытки продолжаются и на мосту. Колпак, надетый на голову, мешает приговоренным видеть ускользающую красоту мира; ужасные призраки рождаются в искусственной темноте; тяжелые ржавые кандалы затрудняют шаг; позади тянется кровавый след… Для этих все равно: что колпак, что небо – дырявый старый таз, сквозь дыры в котором проникает запредельный «божественный» свет, намек на то, чего здесь не было, нет и не должно быть…
И под конец был какой-то совсем глухой тупик истории; был безлюдный город, и были стены, и был глубокий портал, и была дверь в стене. Над дверью болталась вывеска: «Земная лавка». Не колеблясь, я вошел.
Внутри горела единственная тусклая лампа. В полумраке виднелась стойка, а за нею – лысый старик. В глубине – множество полок, заставленных обычными и не вполне обычными предметами. На жердочке сидела большая красивая птица с загнутым клювом. Похожих пташек я видел на картинах. Кажется, ЕБ называл их попугаями.
– Что тебе нужно? – без обиняков спросил хозяин лавки.
– А что у тебя есть? – осторожно ответил я вопросом на вопрос, подозревая в старике плута наподобие карлика.
– Могу предложить два билета на ковчег. Каюты первого класса. Двухнедельный тур с заходом в Атлантиду. Где твоя пара?
– Какой еще ковчег?
– Разве ты не слышал: «Непримиримых заперли в Монсальвате и отправили куда подальше»? Так вот, есть шанс вернуться…
– Где ты прочел это, старик? – спросил я, стараясь держать себя в руках. И сдержатьОборотня, что было гораздо труднее.
– На табличках из Мертвого моря…
– Ты их видел?
– Я – нет, а вот он видел. – Торговец без тени улыбки ткнул пальцем в попугая.
– Ты что, смеешься надо мной?
– Сынок, глядя на тебя, хочется рыдать. Возвращался бы ты домой. Дальние дороги – не для таких простаков.
– Я не знаю, где мой дом.
– Там, где земля.
– Я не знаю, что такое земля.
– А чем, по-твоему, я торгую?
Я ошеломленно уставился на него. Он повернулся и обвел рукой жестяные банки и глиняные горшки, рядами стоявшие на полках у него за спиной. Большинство были наполнены черным рыхлым веществом.
– Или возьми вот это, – предложил торговец.
Его указующий перст переместился на странную конструкцию из металла, напоминавшую мне многопроводный кабель со снятой изоляцией.
– Металлическое дерево, – пояснил старик. – Что может быть нелепее? Все равно что призрак, хотя оно просуществует в тысячу раз дольше, чем настоящее. Вещь для истинных ценителей.
Я с сомнением разглядывал «дерево». Самые тонкие проволочки, расплющенные на концах, подрагивали и издавали мертвый серебристый звон.
– Не будешь брать, тогда проваливай. Нечего морочить голову. Сразу видно, что тебе прямая дорога в резервацию святых.
– Скажи, где это, – обреченно проговорил я. – Может быть, ты и прав.
– Конечно, прав, – подтвердил торговец. – Уж поверь моему опыту. На твоем месте побывало столько заблудившихся тупиц… Я всех туда отправил. Еще ни один не вернулся.
– Давай, не теряй времени!
– Время! – воскликнул старик. – Как бы я хотел его потерять!… Говоришь, хочешь в резервацию? А что там интересного? Довольно скучное местечко.
– Не тяни.
– Ну смотри, я предупредил. С тебя три дыхания.
– Бери.
…Он поманил меня в угол, впустил за стойку, подвел к черной ширме, подмигнул и хлопнул по плечу:
– Шагай.
Я отдернул ширму и погрузился в загадочную клубящуюся темноту…
ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЧЕЛОВЕК ЗАБЛУДИВШИЙСЯ
Вообще-то, Лоун редко страдал от бессонницы. Но время от времени случались ночи, когда заснуть было невозможно. Ночи работающего проклятия, ночи сгустившегося страха, ночи, в которых орали демоны… Одна из таких ночей наступила на одиннадцатый день его пребывания в Монсальвате.
Он долго ворочался на огромной кровати, покрываясь пленкой липкого пота. Чужая роскошная спальня внезапно показалась ловушкой, где были заперты призраки всех тех, кто здесь совокуплялся, умирал, рожал и видел кошмары, всех, кто оставил частицу себя в этом ветшающем доме за сотни лет его существования. Они тоже почуяли присутствие постороннего, который пока ничем не заплатил за то, чтобы обрести покой под крышей странной обители. Они были аристократами духа, истинными снобами по отношению к еще живущим. Деньги, это смехотворное изобретение человечества, а также плоть ничего не значили для них. Они питались эфемерными вещами – страхом, подозрениями, коварством и ненавистью, но, на худой конец, годились вера и любовь.
