И верно, когда поддали, закусили, еще поддали — захорошели, освоились, отошли.
Коньяк был отличен, едва вкусна, жизнь великолепна — ибо они создали и победили!
— «И внял я неба содроганье!..» — возглашал, подняв на вилке ломоть осетрины, порозовевший Любарский И тут же, сменив тему, напал на Корнева: — Между прочим, драгоценнейший Александр Ибн-Иванович, тот маневр-отступление не понадобился бы, если бы послушались меня и сразу установили отклоняющие электроды. Тогда бы наша «полевая труба» изгибалась и достигала намеченного объекта сразу!.. А если сверху пристроить еще каскад электродов — на предмет образования ими «пространственных линз»… — он сделал паузу, поглядел на всех со значением, — то и видели бы мы все куда четче и крупней!
— Вот народ, вот люди! — весело качал головой главный инженер и наполнял рюмки. — Не успели одно сделать… и ведь какое одно! — им уже мало, подавай другое. Дайте срок, Бармалеич, сделаем отклоняющие и эти… кхе-гм! — на предмет «пространственных». Толюнчик, а? Буров? Сделаем?
Те поднимали рюмки, обещали. «А что… — мечтательно щурился Буров, — раз там звезды, то при них должны быть и планеты. А на планетах и цивилизации, а?» — «За контакт с братьями и сестрами по разуму!» — возглашал быстро хмелеющий Любарский. «Нет, но как же вы запись не включили?! — возмущался, отодвинув рюмку, Анатолий Андреевич. — Сами поглядели — и все. Эгоисты!» — «Забыли, — горячо говорил Корнев, — просто затмение нашло. Да не огорчайся, Толюнчик, нашел из-за чего! Еще наглядишься и наснимаешь, сколько захочешь». — «Нет, но самое-то первое… это же история!» Выпили и за историю.
«Валерьян Вениами… — склонился на другом краю стола к директору раскрасневшийся Ястребов, — а помните, как вы меня с кабелем завернули? Как мне было стыдно, ой-ой! С тех пор, не поверите, гвоздя ржавого не тронул». — «Что ж, это хорошо», — похвалил его раскрасневшийся Пец. «Валерьян Вениами… — наклонился еще ближе механик. — Хоть вы мне скажите: что там такое наверху? Александра Иваныча спросил, так он какую-то, я извиняюсь, несуразицу сплел: звезды, говорит, Галактики…» — «Отчего несуразицу? Он правильно сказал». Ястребов отодвинулся и очень выразительно обиделся: «Нет, ну, может, мне нельзя-a!? Так прямо и скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем насмешки строить!?» Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять, что в ядре Шара именно Галактики и звезды — как в обычном небе. Герман Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил: «Ну, а это зачем?» — «То есть как зачем?» — опешил Пец. «Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах — это я понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места… А звезды и галактики — их-то зачем?..» Из дальнейшего разговора выяснилось, что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников Башни эта версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия, выпускающего Шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане, другие — что СКБ в Мытищах под Москвой.
А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали песни. Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как казалось) голосами «Гей, у поли там женци жнуть…». Ревели, заглушая оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, «що проминяв жинку на тютюн та люльку — необачный!»
«Мэ-ни з жинкой нэ возыться», — вел баритоном Корнев.
— «…мээ-нии з жинкой нэ возыться-аа!» — ревели все.
И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь, загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды — звезды, которые из века в век светят беспокойным людям. Подошел администратор, дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. «А то интуристы нервничают».
— А, мать их, ваших интуристов, — поднялся первым Корнев. — Пошли, ребята, на воздух.
…Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя Буров (молодой сексуальный бас) посередине, Любарский со сбитым набок галстуком и Васюк возле них, Пец и Ястребов по краям. На воздухе всех почему-то потянуло на студенческие песни: «Если б был я турецкий султан…», «Четыре зуба», о том, «что весной студенту не положено о глазах любимой вспоминать». А был как раз конец мая, время любви и экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя студентами, сдавшими экзамен.
Ах, вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной индустрии. Наверное, и вправду вы не дотягивали в сравнении с ними до мировых стандартов — ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все-таки — ведь было что-то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь и вопли из корпуса напротив: «Да угомонитесь же вы, наконец, черти!..» Где ты, молодость?
Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и не знают — ни «Гаудеамус игитур», ни «Сергей-поп»… А те, что они поют, не знал он. («У меня для этой самой штуки-штуки-штуки, — залихватски выводил Корнев, — есть своя законная жена».) Васюк, Буров и даже старый хрен Дормидонтыч — все подхватывали, бойко вторили… А Пец, не зная ни слов, ни мотива, маялся. Он подмугыкивал, подхватывал обрывки припева — но это было не то. Душа томилась, душа рвалась в песню, душа хотела молодости!
Отелло, мавр венецианский,
один домишко посещал,—
завел новую Корнев. («Ага, — воспрянул Валерьян Вениаминович, — эту я слышал, помню. Про папашу там…»)
Шекспир узнал про это дело
и водевильчик написал.
Девчонку звали Дездемона,
лицом — как полная луна.
На генеральские погоны,
знать, загляделася она… —
голосили все, и Пец начал неуверенно подтягивать.
Папаша, дож венецианский,—
вел дальше Александр Иванович («Вот оно, ага, вот!» — радостно затрепетало в душе Пеца.)
И тут Валерьян Вениаминович хватил в полную силу медвежьим голосом:
