Как видите, этот список менее обширен, чем перечисление счастливых моментов жизни, но ни он, ни другой не полны. Я сошлюсь на забывчивость и не буду дальше трясти грязное белье детства, тем более что оно — не мое. По книге мое детство совсем другое.
Мы приходили в себя, шевелились, разминая сведенные судорогой страха мышцы, но не покидали насиженного места, хотя металлические ребра пола впивались в тело. Мы смотрели друг на друга, но не могла узнать, кто же скрывается за этой безглазой маской. Мы кряхтели от боли, но не заговаривали друг с другом. Не хотелось говорить, не хотелось смотреть в глаза, отражавшие твой же страх и стыд, и как величайшее благо воспринималось то, что ты видишь мир через электронный преобразователь.
Наконец, кто-то заговорил и я узнал Бориса:
— Кто меня слышит — включите свои идентификаторы и встаньте, — он несколько раз повторил эту фразу бесцветным голосом, с безнадежностью автомата, прежде чем кто-то стал подниматься.
Я поднялся, держась за стену, впрочем как и другие. На полу остался кто-то лежать. Перед глазами вспыхнуло табло со списком откликнувшихся (живых?):
Муравьев Борис,
Лемке Вирджиния,
Войцеховский Артур,
Гаппасов Рубин,
Малхонски Кирилл.
И все. Кроме нас и лежащего на полу Петра Бородина, умершего от разрыва сердца уже в этом отсеке, из десантников больше никого не осталось. Много позже были проведены тщательные поиски исчезнувших, но безрезультатно. Они попросту канули в воду, что, по большому счету, так и есть.
Это был полный разгром. Поражение без единого выстрела. Внешние Спутники победили в первом же раунде, не подозревая об этом. Нам оставалось поднять лапки и идти сдаваться, так как совершать обратный путь под водой никто из нас не стал бы. Плен казался легче.
«Что будем делать, капитан?», спросила тогда Вирджиния. «Будем продолжать операцию», ответил тогда Борис. Мне показалось, что он рехнулся и я уже прикидывал, как буду обезвреживать этого вояку и кто мне будет помогать валить мускулистого сержанта на пол и хорошенько постучать его шлемом о железо. Мы были безоружны, что повышало мои шансы остаться в живых.
Я не горел желанием сдаваться в плен, но можно было подумать над другими альтернативами, например, как-нибудь по водоводам, как крысы по канализации, забраться в заправляющийся корабль и, захватив его, дать деру с Европы. Или, отсидевшись здесь пару суток и успокоившись, опять лезть в воду и доплыть до наших рейдеров.
Согласен, что в этих планах зияли здоровенные дыры (как мы будем пробираться по водоводам через многочисленные мембранные фильтры и насосы? как мы будем протискиваться сквозь сифоны, где трубы сужаются до футового диаметра и где даже Вирджиния, раздевшись догола, не протиснется? как мы будем угонять корабль, если не знаем позывных «свой-чужой» и космодромные батареи разнесут нас в клочья? и, принимая все эти возражения, кто полезет в воду под нестерпимый свет «люстр»? во всяком случае не ручаюсь, что это буду я), но они были все-таки менее безумными, чем решение Бориса захватить Европейский космодромный комплекс с почти двумя тысячами человек обслуживающего персонала, не считая экипажи заправляющихся кораблей, силами пяти безоружных людей.
Никто ему не возразил — то ли предаваясь тем же размышлениям, что и я, то ли понимая (в отличие от меня), что задумал сержант погибшей десантно-штурмовой группы «тюленей», и считая это наиболее возможным и эффективным в условиях разгрома и цейтнота.
«Нам необходимо вернуться на „скаты“ за баллонами и оружием», тут Борис замолчал и я ощутил, что он пристально разглядывает нас, пытаясь проникнуть взглядом под маски, угадать выражение лиц и глаз или по ничтожным движениям тела понять — одобряем мы его, или нет, и продолжил: «Это действительно необходимо, если мы не хотим попасть в плен и быть расстрелянными».
В те минуты я не соображал — какие такие баллоны он имеет в виду. Кислородные нам не помогут при штурме станции, баллоны с жидкой взрывчаткой тоже не к чему — мы можем, конечно, ими разнести все здесь, но это с большим успехом и гораздо эффективнее и безопаснее можно было сделать атомной бомбардировкой из космоса и незачем нам было сюда тащиться десятки километров под водой. Весь смысл нашего похода и был в том, чтобы с наименьшим материальным ущербом захватить эту заправочную станцию мятежников и обрести великолепный плацдарм для удара по ним. Но я пока не высказывал своих соображений, привыкнув за годы журналистской практики не вести пустых споров и ждать пока события сами не дадут ответ на мучащие тебя вопросы.
Я, как и все, не возразил Борису, но, как и все, наверное, меня смущала необходимость опять нырять туда, откуда мы еле-еле унесли ноги. Хотя «смущало» — не то слово. Это меня пугало.
«Мне тоже страшно», — сообщил Борис, — «поэтому я пойду первым, а вы ждите меня здесь (как будто мы могли куда-то уйти). Если через двадцать минут я не появлюсь — поступайте по своему разумению. За старшего остается Лемке. Я пошел.»
«Я с тобой», — шагнул вперед Кирилл Малхонски, журналист-идиот, который терпеть не может, когда весь риск на себя принимает один человек и при этом этот человек — не он сам.
В те минуты меня поразили (и покорили) тон Бориса и смысл его приказа. Он не давил на нас, видя наши сомнения и страхи, не бил нам морды и не угрожал трибуналом. Он понимал, что делать все это сейчас бесполезно. Это может быть и сработало бы, не будь мы так подавлены, напуганы и безоружны. Крики и мордобой вовсе не делают слабого и трусливого солдата храбрым и сильным, как заблуждаются многие гражданские. Эти методы позволяют командирам делать хороших солдат лучшими. Если твой командир, сержант орет на тебя, брызгая бешеной слюной и тыча кулачищем в наиболее уязвимые точки тела — значит ты хороший солдат, достойный солдат, надежда и опора своих командиров и они, зная это, всего лишь таким методом делают тебя еще лучше, еще сильнее.
Терроризировать же слабых, неуверенных солдат — бесполезно и опасно. Насилие его ломает, лишает сил и инициативы, а то и просто превращает в жуткую машину-убийцу, думающую лишь о мести ближнему своему.
Такие тонкости человеческой психологии известны каждому офицеру сделай слабого сильным, а уж потом вей из него веревки. Я это прекрасно помнил по годам учебы в Ауэррибо, но все равно попался на эту удочку. Как и остальные.
Мы дружной гурьбой подошли к воде. Отсек, в котором мы находились, был обычной служебной «каверной», которые, как я помнил из плана станции, через равные промежутки охватывали центральный водовод и служили для разгрузки силового поля, по которому поднималась к Главному распределителю вода, а так же для осмотра и ремонта трубопровода. «Каверна» одним торцом примыкала к полю и сейчас там сплошной стеной поднималась нагнетаемая снизу вода. В Главном распределителе этот поток разделался на отдельные части, которые в зависимости от предназначения, подвергались более или менее тщательной очистки мембранными, решетчатыми и осмотическими фильтрами. Затем вода закачивалась в корабли, в качестве горючего, в танкеры, развозящие ее по всем Внешним Спутникам в качестве питья, а также в колоссальные полости на самой Европе, в качестве стратегических запасов.
