Он помолчал, потом продолжил:
— Судя по тому, что мы восприняли от колонистов, мы были уверены, что нас примут хорошо. Они были… гуманными… нелепое слово в данном контексте, но это так… Мы полагали, что такими только и бывают настоящие люди… потому все время и ошибались, когда встретились с вами. Вы все время вели себя не так, как мы от вас ожидали.
Но у нас уже не было выхода. Мы решили — если не осталось тех, прежних, может, вы — нынешние — сумеете как-то поддержать нас. Пусть не так, как мы ожидали поначалу, но все-таки поддержать… Для этого нужно было как-то подтолкнуть вас к творчеству, к развитию, к росту… Нам казалось, что вы жестоки только потому, что испытываете нужду во всем… И если научить вас всему, что знаем и умеем мы, вы станете такими, как мы. А значит, мы уцелеем. Мы очень спешили. Сама видишь, что из этого получилось.
Я подумала, что на самом деле из этого получилась смерть для нескольких десятков Домов, и много еще чего — жизнь на равнине уже никогда не станет такой, как прежде, но сейчас об этом говорить было бессмысленно — во-первых, он и так об этом знал, а во-вторых, если он и так сошел с ума от огорчения, зачем лишний раз человека расстраивать?
И я сказала:
— Ну, что теперь делать? Ошиблись и ошиблись…
Он грустно ответил:
— Теперь я думаю, все было ошибкой. С самого начала. Они были идеальными людьми, колонисты — мы полагали, что все люди такие… но, должно быть, мы не все поняли, знали не всю правду… Ведь что-то там случилось с ними, под прикрытием силового купола… Они перестали выходить наружу, а мы уже… были примерно такими, как сейчас… и забеспокоились… Когда мы сумели проникнуть внутрь, они лежали там… мертвые…
— Совсем мертвые? Все? Почему?
Он покачал головой.
— Не знаю… Прошло слишком много времени. Нам оставалось только похоронить их… там, под яашим Небом. И принять их наследство… Мы были так горды… тем, что мы теперь и есть люди… пока не поняли, что надолго нас не хватит… Вот тогда мы и решили рискнуть.
Самое смешное, что мы должны были подумать — ведь раз заселив колонии, человечество отступилось. А время на корабле течет по-иному, чем на Земле. На Земле с тех пор прошли целые эпохи… Все изменилось… Об этом мы уже не подумали… не захотели подумать…
Так оно все и получилось.
Он снова замолчал.
Я подумала — может, он сошел с ума? В том что он говорит, могло не быть ни слова правды — уж слишком странно все это звучало. С другой стороны… что-то же случилось с Дианой там, в шатре…
Чего-то же испугались тогда собаки — я собаки кочевых ничего не боятся, в точности как сами кочевые… и на плоту вчера тоже что-то случилось…
Если он и впрямь помешался от всех этих потрясений, он опасен. Если нет…
Тогда еще хуже.
Я отступила на несколько шагов.
— Ты меня боишься? — горько спросил Улисс.
Я сказала:
— Не знаю…
— Мы же не сделали вам ничего плохого. Потом, миг спустя, поправился:
— Во всяком случае, не хотели ничего плохого.
— Но сделали…
— Не больше, чем вы — нам. Если честно, вы все сделали сами. Если бы мы смогли, мы бы попытались предотвратить ту бойню.
Я подумала, они и впрямь совсем беспомощны — ведь, когда на них напали, они даже не пытались защищаться… Потом вспомнила, как кричали женщины там, в шатре…
— Что случилось с Дианой?
— Она не выдержала. При сильных потрясениях, особенно в одиночку, всегда есть шанс сорваться. А она осталась совсем одна, да еще и была напугана… Я боялся этого — потому так и спешил. Мы ведь очень пластичны, понимаешь ли…
— И она… превратилась во что-то другое?
— Да.
— Во что?
Он покачал головой:
— Даже и не знаю. Возможно, во что-то, чего они боятся больше всего. В таких ситуациях реагируешь на самые сильные, самые примитивные импульсы.
Я попыталась себе представить, что из этого получилось, но не сумела.
— Уж не знаю, чего там кочевые могут бояться — нам, во всяком случае, об этом ничего не известно.
— Может для них это — запретная тема. В примитивных обществах всегда существуют запретные темы…
Все равно в нем осталось это их проклятое высокомерие — словно они были лучше только потому, что умели нажимать на кнопки…
Я сказала:
— Я понимаю, что такое — примитивный. А разве у вас принято говорить между собой о том, кто вы на самом деле такие?
— Нет, — согласился он, — не принято. Не только в примитивных… извини… И прибавил:
— Господи, подумать только — все вокруг рушится, а мы сидим здесь и разговариваем!
— Разве ты не этого хотел?
Он надолго замолчал, потом удивленно сказал:
— Не знаю… Странная штука… Не думал, что продержусь так долго… Не понимаю — почему…
Он был прав — мне и впрямь было страшно, но еще страшнее было остаться одной. В огромном враждебном мире, где не было для меня убежища… Только страх и смерть.
— Потому что мы нужны друг другу. Мне ведь одной тоже не выжить.
Он вновь замолчал. Потом неуверенно проговорил:
— Да, наверное…
— Тогда, — сказала я, — пошли отсюда. Если ты хочешь добраться до вашего лагеря…
Небо на востоке стало ярко-зеленым, и звезды утонули в нем, но на западе, там, где громоздился горный хребет, было еще темно, и в глубокой тени мерцали мутные облачка тумана — я насчитала их десять, по числу пальцев на руках, а еще несколько медленно подплывали откуда-то сбоку.
— Ну и ну! Ты только погляди, что они там устроили!
— Вот это, — сказал Улисс, — меня и беспокоит. Пошли. Нам нужно торопиться.
* * *
Шагнув наружу, Симон оказался в кольце, в коконе света — огонь обступал его со всех сторон, а сверху лилось нестерпимое белое сияние; его холодный оттенок перемешивался с алыми языками пламени, сплетая странную сеть, невесомую, но смертельную. Он на миг замер, моргая опаленными ресницами — неба над головой больше не было… Одно сплошное, непроницаемое сияние, словно солнце вдруг сошло с ума и начало расплываться, расползаться по всему небу как масляное пятно по поверхности воды…
Дым стелился по земле, и сквозь него проступали суровые молчаливые фигуры — у каждого в руках заостренный кол.
— Скорее! Скорее, черт возьми!
Наташа отчаянно завизжала; лицо ее искажалось, делалось чужим, незнакомым, вовсе не лицом…
— Держите ее! — орал позади Коменски. Гидеон схватил Наташу за запястье, но она с легкостью выскользнула, словно в руке у нее больше не было костей, м слепо кинулась прочь, по направлению к цепочке людей.
Симон схватил Оливию за плечо и развернул к себе.
