– Вольф, у тебя только одна беда на уме всегда!
Я ей в ответ вскинул отчасти выжженную кислотой бровь.
– Точно – одна. Но она не на уме, а… А на уме у меня их, как ос в улье.
– Вольф, я не поняла… Это что, ты написал? Ты это написал?!
– А то. Мое сочинение.
– Это что, еще одна твоя шутка, Вольф? Я ненавижу твои шутки, Вольф!
– Нет, я проверил просто, как ты среагируешь. Прямо так, как надо, среагировала – я прямо в
точку попал.
Не позволил ей соскользнуть у меня с колен, и она возмущенно сверкнула на меня глазами.
Правда, долго взгляда на мне она не удержала – отвела глаза, ненамеренно содрогнувшись.
– Ты подстроил мне… Ты специально сочинение за правду выдал и проверку мне устроил… Я
же думала, что это правда, я же искренне…
– Для таких, как ты, искренних и сострадательных и написано… только главное – для
состоятельных.
– Что?
– У Клауса Крюгера подсмотрел… Сумасшедший старик с манией преследования нередко
прежде окончательной потери рассудка, у людей в сети помощи просил, и ему – помогали. Он за их
счет достаточно долго по стране скитался, скрываясь от преследований, про которые он и писал
каждому, кто под рукой оказывался. Людей за душу такие истории цепляют – преследуемые
противники государственного заговора или жесткого режима, сражающиеся за права и правду.
Невинно осужденные и страждущие, приговоренные преступным правительством, свидетели
страшных и скрытых злодеяний – то, что надо. Главное, в таком деле – убедительность истории,
идущая от убежденности автора. Крюгер – умный безумец. Он обладал и – убедительностью, и –
убежденностью. Я это запомнил и на заметку взял. Для достоверности я достаточно умен и
осведомлен, а для веры… я совру. Я обучен врать.
– Ты собираешься принять помощь у людей, которые считают, что помогают попавшему в беду
честному человеку?
– Я честный человек и попал в беду.
– Ты, честный? Ты им врешь!
– Да, только не целиком, а – отчасти. Нам правда худо пришлось, и нас правда преследуют.
– Не выворачивайся! Вранье, как бы оно ни было близко к правде, – не правда!
– А что ты на меня негодуешь? Злись на Крюгера – это он придумал.
– Он честно поступал! Он, и правда, считал, что знал больше позволенного, что его
преследовало правительство! И писал он правду – то, что считал правдой!
– И я считаю правдой то, что нас преследуют власти! И разведка, и контрразведка! И военная, и
службы госбезопасности! И внутренняя, и внешняя! И как раз за то, что мы знаем об их оружии
больше дозволенного – об их биологическом оружии! Разница лишь в одном – мы не только знаем
об их оружии, мы еще и имеем их оружие на руках! Мы и есть – их оружие! Биологическое
оружие! Только пишу я обо всех наших бедах не так в лоб!
– Ты расчетливо прокрадываешься в души! Этот человек не такой, как ты…
– Этот мой человек – мечта для всех девиц и пример для всех парней недальних стран. Я сделал
его в основном для людей молодых, только не первой свежести – для тех, кто еще мечтает о полете
134
высокой мысли, но уже высоко взошел и крепко встал на карьерной лестнице. Этот мой человек
зацепит и старых людей, скопивших некоторые средства и вспоминающих надежды юности. И
борцам за правое дело он по душе придется, и бунтарям. Страдающим – на жалость надавит,
скучающим – нервы пощекочет.
– Вольф, это звучит ужасно… Аж мороз по спине…
– Это мои руки – холодные… Не дергайся – дай погреться.
– Вольф, хватит! Все хватит!
Она спрыгнула у меня с коленей, но я скрутил ее волосы у себя на шеи удавкой, и ей пришлось
вернуться ко мне и слушать мой смех, распутывая волосы, сплетенные мной в золотую веревку.
– Я повешусь, если ты покинешь меня, красавица моя!
– Нет, я повешу тебя, если ты не прекратишь так шутить!
Войцех явился к нам с прихваченными остатками продовольствия.
– Ян, что смеешься? Только и делаешь, что веселишься, будто у нас других дел нет.
Он склонился над монитором, читая и качая головой.
– Уж не над чужим же горем смеешься! Нельзя над таким смеяться! Человек в такую беду
попал… выручать как-то надо. Я его, как никто, понимаю – попал, ополчились на него власти, а
деваться некуда, а выручить некому. Так и бывает – втравишься, не думая, как тебе дальше быть, а
когда сообразишь, как все серьезно стало и что тебе осталось только бежать, деру дать никак –
даже друзей, даже денег нет. Сквернее может быть только, когда у тебя вообще сообразить не
выходит, куда ты на деле втянулся, а главное, – что тебе теперь уйти даром не дадут. Так у него –
попер вперед, а куда – не въехал. Только из дурости он в такое дело вмешался – дошло бы до него,
не угодил бы он так.
Я подавил смех, стянутый шрамами.
– Войцех, он не из дурости – он из идейных соображений втянулся.
– Какая разница, что он себе надумал, когда в итоге все равно оказалось, что – все от глупости?
Поперся он просто со своими соображениями туда, где о них и речи не идет.
– Неужто и тебя проняла история, Войцех?
– А тебя, Ян, нет? У тебя видать сердце каменное.
– Не помню, какое – не видал давно. Пойду посмотрю в холодильнике – я его в холоде храню
для надежности.
Я посмеялся тихонько про себя над Войцехом и подтащил к себе Агнешку.
– Пиши.
– Что писать?
– Письма пиши! Продолжай кормить честной народ историями, похожими на мои. Расписывай
невзгоды, выставляй напоказ честные намерения, вгрызайся в благородные души острыми зубами
и терзай их жалостью к тебе и желанием тебе помочь. Только про правдивость не забывай –
убедительность терять недозволительно.
– Вольф, я не могу…
– Мы должны зашибить кучу денег! Иначе нам не добыть требуемого для перехода границы
добра и денег! А результат здесь мы не сразу получим – время нужно! А времени недостает! Так
что начинай немедля! Давай же! Живей!
– Я не буду.
– Ты должна! Делай! Искупай вину!
Глава 8
Тоскливо всматриваюсь в опущенные глаза девушки, стараясь не смотреть на ее часто и
неровно вздымающуюся грудь, и щелкаю выключателем светящей ей в лицо лампы. Скоро час
стукнет, а не происходит решительно ничего. Мы с ней уже час сидим друг против друга на
