— Зато ты, кажется, уж чересчур нежно к нему относишься. А у тебя, в сущности, какие основания?
О’Брайен едва не вспылил, но вдруг кое-что вспомнил и прикусил язык. В конце концов, это может быть кто угодно. Может, это и Смейзерс…
Перед самым отъездом из Нью-Йорка в Бенарес, где они должны были встретиться с русскими, членов экипажа пригласили в военно-разведывательное управление и дали им последние сверхсекретные инструкции. Им толковали о том, сколь сложным будет их положение и какими опасностями оно чревато. С одной стороны, уклониться от предложения Индии никак нельзя, Соединенные Штаты должны показать всему миру, что они согласны участвовать в этой совместной научной экспедиции по меньшей мере так же охотно и искренне, как русские. А с другой стороны, столь же важно, если не важнее, чтобы завтрашний противник не смог, используя объединенные знания и приемы, получить какое-то серьезное, даже решающее преимущество — например, на обратном пути завладеть космическим кораблем и вместо Бенареса приземлиться где-нибудь в Баку.
И потому, сказали им, один из них пройдет обучение в военной разведке и получит соответствующий чин. Кто именно — это останется в тайне до той минуты, когда он увидит, что русские что-то затевают. Тогда он условной фразой объявит остальным американцам — членам экипажа, кто он такой, и с этой минуты они будут подчиняться уже не Гозу, а ему. Неповиновение в этом случае равносильно государственной измене.
А условная фраза? Престон О’Брайен невольно усмехнулся: «Обстрелян форт Самтер»!
Но после того, как кто-то из них встанет и произнесет эти слова, начнется нечто отнюдь не забавное…
Наверняка и среди русских есть один такой. И наверняка Гоз подозревает, что и американцы, и русские застраховались подобным образом от всяких случайностей, и от этого бедняге капитану уж совсем плохо спится по ночам.
А какая условная фраза у русских? «Обстрелян Кронштадт»? Нет, скорее — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Да, что и говорить, очень будет весело, если кто-нибудь и впрямь допустит серьезный промах.
Вполне возможно, что Смейзерс и есть тот самый офицер военной разведки. После его шуточки насчет нежного отношения к Белову очень на то похоже. И не надо было ничего отвечать, это я правильно поступил, думал О’Брайен. В наше время надо быть поосторожнее, а тут, на корабле, тем более.
Вообще-то понятно, что точит Смейзерса. В сущности, по той же причине и Белов охотно сражается в шахматы с ним, штурманом, который на Земле и мечтать не мог бы о встрече с таким сильным игроком.
У О’Брайена самый высокий коэффициент умственного развития во всей экспедиции. Ничего сверхъестественного, не очень уж намного выше, чем у других. Просто в экипаже, составленном из самых блестящих и талантливых людей, каких можно было отобрать среди сливок ученого мира в Америке и в Советском Союзе, должен же кто-то оказаться выше всех. Вот таким человеком и оказался Престон О’Брайен.
Но О’Брайен — американец. А при подготовке экспедиции все до мелочей обсуждалось и учитывалось на самом высоком уровне, со всеми дипломатическими ухищрениями и закулисными маневрами, к каким всегда прибегают, определяя границы первостепенной стратегической важности. А потому членом экипажа с самым низким IQ тоже неминуемо должен был оказаться американец.
И таким американцем оказался помощник инженера Том Смейзерс.
Опять-таки ничего страшного, коэффициент на самую малость ниже, чем у следующего по порядку. И сам по себе — отличный, на редкость высокий коэффициент.
Но до старта из Бенареса они довольно долго жили бок о бок. Они многое узнали друг о друге и из непосредственного общения, и из официальных документов; ведь не угадаешь заранее, какие именно сведения о твоем спутнике помогут избежать несчастья, случись какая-нибудь невероятная катастрофа, которую немыслимо предусмотреть.
И вот Николай Белов, которого сама природа создала гениальным шахматистом, как Сару Бернар — гениальной актрисой, с неизменным наслаждением обыгрывает любителя, еле-еле годного для студенческой команды. А Том Смейзерс лелеет в душе обиду, чувство собственной неполноценности, которое только и ждет предлога, чтобы перерасти в открытую вражду.
Просто смешно, думает О’Брайен. Хотя почем знать? Со стороны рассуждать легко, сам-то он не побывал в шкуре Смейзерса.
Смешно? Да, смешно, как шесть кобальтовых бомб. Раз, два, три, четыре, пять, шесть — и трах!
Быть может, беда в том, что все они одной смешной породы. И скоро вымрут, вымрут, как динозавры.
И как марсиане.
— Хоть бы скорей поглядеть на беловские снимки, — сказал он Смейзерсу: лучше заговорить о чем-то безобидном, не вызывающем споров. — Ты только вообрази, на этом голом комке пыли разгуливают живые люди, строят города, любят, решают всякие научные проблемы, и все это миллион лет назад!
Помощник инженера что-то буркнул, усердно копаясь в путанице проводов; он явно не желал давать волю воображению, если это как-то связано с ненавистным Беловым. Но О’Брайен не унимался.
— Интересно, куда они подевались, марсиане? Если они целую вечность назад достигли такого высокого развития, они уж, наверно, додумались до межпланетных путешествий и нашли себе жилище получше. Как по-твоему, Том, прилетали они на Землю?
— Угу. И все похоронены на Красной площади.
Ну что с ним поделаешь? Этакий норов! Не стоило продолжать разговор. Смейзерс, видно, никак не примирится с тем, что Белов только с ним, О’Брайеном, играет на равных.
А все-таки скорей бы поглядеть на фотографии… И когда все сошлись к обеду в просторном помещении посередине корабля, которое служило разом и спальней, и столовой, и клубом, и складом провизии, О’Брайен прежде всего поискал глазами Белова.
Но Белова здесь не было.
— Он в кабинете у врача, — серьезно, хмуро сказал его сосед по столу Лаятинский. — Ему нездоровится. Шнейдер его осматривает.
— Голова разболелась?
Лаятинский кивнул:
— Становится хуже и хуже. И суставы ломит. И жар у него. Гуранин думает, похоже на менингит.
— Ого!
При такой скученности болезнь вроде менингита мигом перекинется на всех. Впрочем, Гуранин ведь не врач, а инженер. Что он в этом понимает, с чего ему вздумалось ставить диагноз?
И тут О’Брайен заметил необычную тишину в столовой. Все ели, не поднимая глаз. Колевич раскладывал еду по тарелкам. Правда, он мрачноват, но, может, просто потому, что пришлось не только готовить, а еще и подавать, ведь дежурный помощник повара доктор Шнейдер вынужден заняться делом куда более важным и неотложным.
