Человек за рулем машины постучал костяшками пальцев, условно, три раза в крышу кабины. Двое других, в душном металлическом коробе, переглянулись и, не сговариваясь, вытащили по носовому платку… утерлись. Три стука было сигналом к осторожности и готовности; но осторожности, прежде всего. Что-то могло произойти сейчас или несколько позже. Две последние недели этот обычный с виду дом находился под пристальным наблюдением. В шести из четырнадцати дней было замечено, как из него выходил угловатый человечек своеобразной внешности, по виду не чиновник, ни клерк, – некоего умственного направления, быть может, учитель физики или математики, перебивающийся частными уроками, наверняка рассеянный тип, почти неряшливо одетый, плохо выбритый. Выход его мог состояться в 8 поутру, в пять часов вечера, – во всех случаях маршрут человечка был крайне однообразен. Он выходил на пересечение окружной дороги с улицей или со стороны городского рынка – на пустырь, и откуда также вела дорога в горы. Там, потоптавшись, он обязательно дожидался своего: в установленное время – 8:30, или около того – подъезжала машина, чаще «джип» песочного цвета или перламутровый «ситроен», человечек садился и уезжал туда, откуда на город катились камни, где методично, как по плану, гремели громы, шли обвальные тропические ливни, и разливалось зловещее гнилостное свечение. Оттуда он возвращался примерно тем же маршрутом, с окраины добирался пешком, в разное время суток, пропадая иногда по несколько дней.
Сейчас же все обстояло куда как по-другому, и к чему эти осведомленные, подготовленные люди не были готовы. Один из них в кузове машины тихо бросил другому: «Как это понимать?» (Разговор шел по-русски). Они прильнули к щелям, из-под наружных лючков машины, было видно, как к дому (к хозяину которого они имели одно щекотливое дельце) подкатили одновременно мотоцикл с коляской и черный изящный «оппель». Тотчас образовалось некоторое оцепление. Местный полицейский с собакой встал у калитки дома; еще один вытянулся у самых входных дверей. Люди из легковой машины – двое в нацистской форме, – коричневатой и черной эсэсовской – вошли в дом. Через минуту-другую из распахнутых настежь дверей выбежал тот неловкий человечек, руки за головой, в одной майке и брюках, с болтающимся ремешком. Следом – его гонители. Эсэсовец в фуражке с высокой тульей и лакированных сапогах несколько раз лениво и назидательно ударил стеком бегущего по спине и плечам. Самым последним вошел в дом и быстро вышел шофер автомобиля, держа в руках достаточно громоздкий аппарат с бобиной, из которого рвалась узкая телетайпная лента. (Наблюдатели в автофургоне, опоздавшие по такому же сходному делу, переглянулись).
У мотоцикла человечку защелкнули на запястьях наручники, бросили в коляску. Остальные уселись в машину, и экспедиция укатила. Один оставшийся полицейский с собакой уныло побрел своим ходом.
Через минуту-другую тронулся в дорогу в направлении Штутгарта и автофургон.
Председательствовал в этой самочинной консистории тот, в черном, с иголочки, мундире с эсэсовскими рунами и эмблемой мертвой головы на фуражке. Он восседал в кресле, из набора старинной мебели столовой. Колеблющийся свет камина, сложенного из грубого камня, падал на его худое бесстрастное лицо, выдавливая тонкие губы, скрывая запавшие, с белесыми ресницами, глаза. На полке, над очагом, скалились рысья пасть, кабанье рыло, торчали ветвистые рога оленя. Кроме пламени очага, на сдвинутых бочках пылал канделябр со свечами, пенились кружки с пивом, густо тянуло жареным мясом с противня. Справа и слева от председательствующего сидели другие участники этой расправы: штурмовики с нарукавными повязками, при портупеях, в высоких сапогах. Еще один – в полный рост (при небольших знаках различия), – исполняющий обязанности экзекутора. В его руках были хлыст и дубинка. Все помещение – в густых знобящихся тенях, в колыхании, в муках противоборства света и тьмы. Экзекутор бьет человечка с высоко закинутой головой на болезненно выгнутой шее, с худым кадыком. Руки его скованны в запястьях и вымахнуты к железному крюку, отчего грудная клетка – одни ребра – выглядит по-воробьиному жалко. Втянутый живот усугубляет зрелище. Рот запекся. Прекраснодушные глаза полны скорби, боли, отчаяния. Нос черно кровоточит.
Председательствующий брезгливо кривит губы:
– Не по мне эта воробьиная возня с жидами. Самый препоганый материал для обработки. Придави его хоть к ногтю – все клоп вонючий.
Он потянул к себе высокий запотевший кувшин, налил себе и сообщникам. Они громко, звонко чокнулись кубками с крышками, и с возгласами «Хох», выпили, отдуваясь. Отхватили по куску жареной телятины. Зачавкали. Это, собственно, был не подвал, не трапезная. Настоящий винный погреб находился этажом ниже; к нему вела старая лестница в десять ступеней. Когда-то здесь были кухня и людская, от тех еще времен, когда прежние хозяева поместья могли считать и землю, и поселок, да и сами горы здесь, своими. С тех времен поместье было неоднократно перекуплено и перестроено. Нынешнему хозяину – Хенке – оно досталось таким, как сейчас, и больше здесь ничего уже не менялось. Отсюда – из «пыточной» – в дом вела еще одна лестница, – узкая, отскобленная, с площадкой и перилами, резким углом отсекающая взгляд наверх. Человека, сюда спускающегося, долго можно было не видеть, только слышать его шаги, – как вот сейчас: шарканье плоских подошв; наконец, полоскание широченных брючин, и уже много выше, по пояс, сразу видеть старого Хенке. Выставив бледное испитое лицо, с резкими (крестьянскими) морщинами, он переглянулся с кабаньей головой на полке камина, пробормотал:
– Полегче там, ребята, – вновь тяжело заскрипел к себе наверх.
Председательствующий эсэсовец (старший сын Хенке) продолжил допрос:
– Итак, ты, юда, утверждаешь, что приемный аппарат тебе подбросили, и что ты его в глаза не видел? Так? Отвечай! Переведи ему, Эрнст!
Тот, кого назвали Эрнстом, концом резиновой дубинки тычет распятого человека в зубы – «расшевеливает» ему язык. Раух сглотнул:
– Вы же знаете… Я же вам говорил… Мы сняли этот дом, и то, что осталось в нем от прежних хозяев…
Удар в лицо заставляет его правдиво застонать и нечленораздельно что-то выговаривать.
– Ну, заврался. Тьфу, – сплевывает эсэсовец на пол. – Придется начинать сызнова, крысиный помет. Твое имя – Раух. Ты в этом сам сознался. Хвалим, – иезуитски одобрил старший сын Хенке. – Имя того, на кого ты работаешь – «Гирш». И он является, с твоих слов, сотрудником чехословацкого… какого-то там физико-гео-общества… попросту, масонской ложи… Тьфу. Дерьмо собачье, – заговорил взбешенно эсэсовец. – Дальше ты его не услал! Шваль! Губернатором иудейских островов. Усовестился. Ничего, придет время, доберемся и до Чехословакии, – успокоился он внезапно и помрачнел. – Ну, хватит нас дурачить, тем более, у тебя это плохо получается. Ты должен знать, что у всякого частнопрактикующегося на территории Германии иностранца или даже арийца (чуть – пауза) имеется патент или лицензия на соответствующую деятельность… Так вот, на твое несчастье, такого человека, да еще с правом на какую-то там научную деятельность, и вовсе не существует. Выдана бумажка на бумажку; на другую – следующая, и так до второго пришествия… Признавайся, гад! Ты долго будешь водить нас за нос, как твой ублюдочный Моисей. Эрнст, пройдись по нему с наждачком! – опять взорвался эсэсовец.
