Я на досуге циклы времени считал
России и моей судьбы. Увы, мой друг, увы
Тебе пророчество открою:
Судьбы прервется нить твоя насильственной рукою.
Беги, мой друг, беги на третий год с моей кончины,
Березы, ивы, тополя с надеждой будут вспоминать тебя.
Душа порой обретает дар всеведения. Особенно, если речь идет о судьбе близких по духу людей. Так случилось и с Хлебниковым - он знал, видел эту трагедию: Сергей Есенин был убит в Ленинграде, в гостинице "Англетер", в номере, забронированном чекистами для своих акций.
Но дело не только в духовной близости русских поэтов. Обозначен точный срок гибели обоих - Хлебников ушел от нас в июне 1922-го, а Есенин был убит в декабре 1925-го - и вместе с тем дается верный совет: уезжать на третьем году после кончины Виктора Владимировича. Есть в послании и другой совет: возвратиться в Россию из добровольного изгнания следует в 1962 году, можно и ранее, в 1955-м, но при условии: "правительство в стихах не крыть..." Целесообразность, разумность этих рекомендаций вытекает из внутриполитической ситуации в России 1950-х- 1960-х годов. Хлебников не случайно упоминает о циклах времени, которые считал на досуге. Это его высшее достижение, непонятое и поныне. Он был дружен с особыми пророческими цифрами, создав свою систему, ни на что не похожую - и не ошибался, как правило, в своих предсказаниях. Математик и лингвист по образованию, он записал в трактате "Доски судьбы" законы, которым подчиняется история, жизнь, будущее. Он называл себя не футуристом, а будетлянином, и его глубокий интерес к русской истории отразился в его стихах и поэмах, широко известных еще при его жизни.
Законы, которым подчиняется прошлое и будущее, Хлебников записал в трактате в виде странных на первый взгляд формул, без всякого подобия их доказательства и комментариев. Их секреты не разгаданы ни одним математиком, ни одним поэтом, ни одним смертным. Попытки понять их и даже связать с периодами обращений планет и движением Солнца не намного приблизили к истине.
Сама история подтверждает правоту гения.
Череда марионеточных правительств и органов управления в России в 1917-1918 годах подчиняется чаще всего числу 48. Если взять за точку отсчета день отстранения генерала А. Корнилова с поста Верховного Главнокомандующего, то именно это число само по себе или помноженное на три, четыре, пять дает дни падения Временного Совета при Керенском, разгона Учредительного собрания при большевиках, конца Сибирского правительства князя Львова, падения правительства Скоропадского в Киеве.
И то же число, к примеру, помноженное на шестнадцать, определяет дату расстрела царя Николая II и царственной семьи, если за начало отсчета взять убийство царя-освободителя Александра II народовольцами (арифметика проверки доступна всем).
Хлебников приводит в своем трактате поразительные формулы, описывающие падение древних и новых царств, повороты судеб народов и целых континентов, он словно рассмотрел скрытый от людских глаз скелет, основу всего происходящего на планете.
Не удивительно, что и цифры жизни Есенина он вычислил с поразительной точностью. Хлебников узнал и свою судьбу, и судьбу России. Но я оставляю за собой право умолчать о российских предсказаниях, так как мне хорошо известно, что широкая огласка изменяет, искажает будущее.
Не потому ли, к счастью, многие прогнозы современных астрологов и магов не сбываются?..
Любопытна одна подробность, касающаяся Есенина. Его жизнь могла пойти по иному пути, если бы письмо Хлебникова было ему отправлено. По какому именно - если бы он покинул родину, а потом вернулся? Вот что об этом сообщил его гениальный друг: "Вернувшись, полный сил, Россию воспоешь, Как будто зазвенишь булатом". В этом обращении - судьбоносная проницательность, между прочим, касающаяся и России.
Читая записи Колчиных, ошеломляющие проникновением в миры пророка и поэта, я обнаружил посмертную поэму, главный герой которой - дед Семирек. Поэт поясняет, что имя ему он дал по числу главных рек России - от Оби до Дуная. Жаль, но не могу в кратком очерке обозреть панораму событий посмертной поэмы. Ведь в ней и древнейшая русская история, и жизнь народа, и пронзительнейшие откровения, уму нынешних историков недоступные, но созвучные зову сердца и души.
Меня глубоко взволновал образ богини Рожанны, о которой вспоминает дед Семирек, упрекающий нас в короткой памяти. Не понимаю, как это случилось: этот древнейший образ был известен и мне. О богине Рожанне я рассказал в книге "Встречи с Богоматерью", изданной в начале 1990-х годов, почти за десятилетие до ошеломившей меня медитации. И как это странно! Волшебное имя древнейшей русской богини всего второй раз возникает в литературе, как бы выплывая из тысячелетий небытия. Для меня это один из ключей, открывающих тайну пророка Велимира, называвшего себя - и не без оснований - еще при жизни Председателем земного шара.
* * *
Маяковский, подписавший вместе о Хлебниковым в 1912 году сборник-декларацию "Пощечина общественному вкусу", позднее назвал его "Колумбом новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами". Не все, однако, материки, открытые Хлебниковым даже и в области одной лишь поэзии, были заселены или хотя бы поняты и оценены. Поэзию Хлебникова в высших ее взлетах отличает неповторимая искренность, соединенная с "самовитым словом", им же открытым.
Глазами Александра Колчина я вижу день их встречи. Деревенская изба, комната с тесовым полом и окном, за ним - зелень травы, над ней - фигура девушки с русой косой. Она входит в избу. Поэт сидит у маленького деревянного стола, его ноги обвязаны полосами разрезанного старого одеяла. У него малярия. Девушка ставит на стол кувшин с молоком, чашку, наливает в нее молоко, достает из корзинки ковригу домашнего хлеба. Укрывает ноги Велимира лоскутами одеяла. Удаляется. Поэт пригубил молоко. Вот его голова поднимается, Александр видит его глаза, и в ту же минуту в голове звучит голос поэта...
Это видение возникло неспроста. Еще в 1970-х годах Александр беседовал о поэзии Хлебникова с друзьями, спорил, убеждал, потом стал вести дневник этих обсуждений. Прошло более двух десятилетий. Он листает старую тетрадь, перечитывает хлебниковские строки: "Нам много ль надо? Нет, ломоть хлеба, с ним каплю молока, а солью будет небо и эти облака!" И в тот же миг видит окно, в нем - девушку, потом - сидящего больного поэта.
Пройдет еще несколько минут - и он услышит нечто необыкновенное, невероятное и вместе о тем - близкое и понятное.
Поэму "Гибель Атлантиды" он написал так, словно образы героини и жреца увидел, рассмотрел внутренним зрением сквозь зачарованную завесу астрала. Таким он был и в жизни - непредсказуемым, странным, удивляющим даже свое окружение.
