На экране появился город — старые, еще кирпичные дома бесшумно ломались, наезжая друг на друга.
— Это, вероятно, ретроспекция, — сказал Август. Скорее всего — детство. Конец двадцатого века.
Дома раздвинулись, образуя улицу. По гнутым рельсам прополз смешной железный трамвайчик, скрылся за углом. Из низкой подворотни, размазывая слезы по круглым щекам, выбежал мальчик лет десяти. Огляделся, сморщился, плача, уткнулся в стенку. Пошел косой дождь — крупный и страшный в своей беззвучности.
У мальчика подрагивали плечи под мокрой рубашкой. На стене были процарапаны детские каракули.
Мне хотелось отвернуться. У меня было предубеждение против посмертного зондажа головного мозга — словно подглядывают за человеком в замочную скважину. Все равно он мало что давал: редко кто чувствует ясными зрительными образами, обычно получается каша, которую невозможно анализировать. Правда, ходили слухи, что с помощью зондажа удалось успешно раскрыть несколько весьма запутанных дел. Не знаю.
Я бы не хотел, чтобы после моей смерти из мозга вытаскивали то, что я видел и чувствовал в свои последние минуты.
— Возьми «память», сидишь как глухой, — сказал Август.
Я без особой охоты надел браслет, прилепил на виски кристаллы, интенсивность эмоций поставил самую низкую.
На экране под осенним ветром яростно метались деревья — буря мокрых листьев. Временами они становились прозрачными, и тогда открывалась река — широкая, пустая, в сетке дождя. По ней, отчаянно дымя, плыл курносый буксир. Река без всякого перехода сменилась местом, где умер Коннар. Качались непрозрачные стены. Словно он был пьян. На экране прыгали то небо, то бетон — Коннар закидывал голову. И тут бесконечное, острое, смертельное отчаяние охватило меня — я едва не сорвал кристаллы. Были в этом отчаянии и жалость к себе, и стыд, и страх, и полная безнадежность, и еще что-то такое, что определить было нельзя.
Снова появилась улица. Мальчик. Каракули на стене. Что-то вроде «Ау». Плечи вздрагивали от рыданий.
Пахло гарью и смертью. Все было потеряно, все погибло, не было пути назад. Вот сейчас стены качнутся в последний раз и рухнут.
И стены рухнули.
Зажегся свет.
— Впечатляет, — кивнул Август. — Чрезвычайно острая передача эмоций. У вас, Симеон, отличная лаборатория.
Я сидел неподвижно. Неужели Август ничего не понял? Или, наоборот, он понял все, но не хочет говорить при Симеоне? У меня перед глазами стояла отсыревшая, темная штукатурка старого дома, на которой камешком, слабой рукой, вкривь было процарапано нелепое и древнее имя — Аурангзеб.
— Полагаю, что часа через два мы получим необходимую аппаратуру, — сказал Август. — Ведь у профессора лучевой передатчик? Как вы думаете, Симеон, мы сможем воспользоваться армейской базой?
— Я думаю… — начал Симеон.
И замер с открытым ртом.
В прихожей гулко, часто затопали сапоги. Дверь распахнулась — от удара. В комнату, толкаясь, ввалились солдаты в синих мундирах. Мгновенно по двое стали около каждого из нас — автоматы наизготовку.
Чувствовалась хорошая школа.
— Сидеть! — гаркнули мне в ухо.
Жесткие руки легли на плечи. Я упал в кресло, ощущая противную пустоту в груди. Напротив меня, схваченный за локти, медленно опускался Август.
Звонко, неторопливо щелкая каблуками, покачивая блестящий стек, вошел офицер. На плече у него были нашиты желтые молнии. Козырнул, резко откинув два пальца от высокой фуражки. Оглядел нас, сказал, высокомерно растягивая гласные:
— Должен быть еще один. Четвертый.
К нему сунулся сержант, зашептал в ухо.
Август опомнился:
— Сударь, что это значит?
— Привезите его, — сказал офицер сержанту.
Тот опрометью бросился из комнаты.
— Сударь, — очень холодно повторил Август, — соизвольте прекратить это. Я сотрудник Международного комитета по контролю над разоружением.
Офицер повернулся к нему.
— Неужели? — любезно удивился он. Хлестнул стеком по сияющему черному голенищу. — Выводите их!
Я впервые увидел, как Август растерялся. Он не находил слов. Теребил пуговицу на пиджаке — оторвал и бросил.
Двое солдат подняли Симеона. Он был бледен до синевы. Спокоен. Смотрел в пол. На скулах его горели красные пятна.
Август, словно прокашливая звуки сквозь деревянное горло, спросил его:
— С кем вы, Симеон?
Симеон обернулся в дверях.
— Я ни с кем. Я — наблюдатель, — сказал он.
Его толкнули в спину.
Видимо, заранее было решено отвезти меня сюда, потому что в квартире прибрали, подмели, поставили новую мебель. В комнате работал телевизор. Напротив него в мягком кресле сидел уже знакомый мне человек в стальном костюме. Тот, что выслеживал. Когда я вошел, он даже не обернулся.
Я отправился на кухню. Второй охранник — белобрысый, отклеившись от косяка, последовал за мной.
Я заварил кофе. Настроение было кислое. Мне ничто не угрожало. Меня просто изолировали на некоторое время. Пока не найдут профессора. Через пару дней отпустят. В крайнем случае здешнее правительство извинится. Если только правительство поставлено в известность.
Кофе был горький.
Я немного подумал об Августе. Ему тоже ничто не угрожало. Его тоже отпустят. Он, наверное, в бешенстве. Меряет шагами комнату, заложив кулаки в карманы. Лицо у него малиновое. Он скребет череп ногтями — ищет выход.
И я подумал о Симеоне. Очень плохо, если он расшифровал слово власти. Нет, еще хуже, если он передал его второму отделу. А мог он расшифровать слово?
Вполне. Оно держалось на экране целую секунду. А передать военным? Не знаю. Может быть.
Тонкая чашечка треснула у меня в руках. Кофе потек по столу. Белобрысый охранник, как пружина, выпрямился на звук.
Значит, военные. Второй отдел. Контрразведка. Они, конечно, с самого начала знали, кто мы такие и чем занимаемся. Они нам не мешали — они просто ждали, пока мы не выйдем на профессора. А потом нас отстранили. Самым элементарным способом. Временное задержание. Вероятно, юристы роются сейчас в каталогах, ища оправданную законом формулировку. Так.
Здесь — понятно. Теперь «саламандры». Как это сказал Симеон? Он ведь очень интересно сказал. Почему они его не убили? Действительно, Ну, прежде всего «саламандры» не знали, что библиотекарь — это профессор Нейштадт. Они считали его рядовым фантомом. Или старшим группы. Иначе бы они вытрясли из него все.
Хорошо. Но они и так из него все вытрясли. По их представлениям. Он им просто не нужен. Однако его берегли, убирали каждого, кто к нему приближался. Например, Кузнецова. Значит, он им все-таки нужен. Зачем?
