и я обошёл, хотя, по-моему, краска уже не испачкала бы обувь.
Интересно, что они тут собирались красить на поле боя и где разбитая банка? Осколки убрали, а пятна оставили? Бросили наводить лоск на станцию — и принялись убивать друг друга из-за этих детей?
Впечатляет. Интересно, на Шеде это считается нарушением присяги? Наверное, да. Наверное, в другом случае все здешние жалостливые пошли бы под трибунал — иначе с чего двое наложили на себя руки?
Или это была просто трусость? Ведь взорвать станцию — это и самим навернуться, вместе с детьми.
Хотя вообще-то шельмы не трусы. Ну, в массе. Маньяки — это да, но вот трусы — это у них редко. У них забрало падает в бою.
Криокамера оказалась огромной, впятеро больше ангара. Её, наверное, рассчитывали на целую армию, так что дети — это повезло нам. Могли бы оказаться и взрослые спецы — мало хорошего.
Здесь было гораздо холоднее, чем в жилых отсеках; тела спящих лежали в капсулах, собранных в стеллажи, и между этими стеллажами путался взгляд. Антэ повёл нас вперёд.
Мы прошли вдоль стены, которая, как в камере хранения, была вся в небольших дверцах.
— Что там? — спросил Юлий.
Антэ потянул одну дверцу за ручку — и вытянул носилки. На них лежал труп шедми, жуткий, с полупрозрачным, каким-то стеклянным лицом, оскаленным — и клыки торчали, как осколки матового стекла, из мутно-голубой краски, как-то оказавшейся у него во рту…
И тут меня ударило: краска! Те пятна! Кровь же голубая! Лужи крови!
Запекшаяся кровь во рту, о чём я только думал…
— Командир, — тихо сказал Антэ. — Кэно из Хыро через Гратэру. Старший брат.
И зажал ладонью нос и рот, а Хао этот жест повторила, чётко, как честь отдают. За ними ровно то же самое сделали и комконовцы, а я подумал, что выглядит по-идиотски: будто они все хотят показать, что от трупа воняет нестерпимо. Тем более что так оно и было: сквозь запах идущего из камеры мороза от мёртвого шедми заметно несло тухлой рыбой.
— Они все здесь? — спросил Алесь.
— Глупо, — сказал Антэ. — Нелепо, я понимаю. Вышедший из океана должен вернуться в океан… а океана больше нет. Глупо. Это — просто долг. Оттого, что мы все не можем дышать, когда видим их. Оттого, что мы перед ними виноваты.
Хао вдруг вскрикнула: «А-ах!» — куда-то вверх, и там отозвалось эхо. Антэ тронул её за локоть.
— Надо думать о живых.
— Я не могу не думать о мёртвых, — сказала Хао. — Кэно обезумел — безнадёжный ужас толкнул его на страшное дело… но не менее страшно убить старшего брата… других братьев… у меня леденеет сердце. Мэйгу ухмыляется за моей спиной, я чувствую позвоночником его голодный взгляд.
— Не думай о Кэно плохо, сестра, — сказал Антэ. — Он не безумец, не был безумцем. Он был хладнокровен и рационален. Океана больше нет — и Кэно впрямь боялся думать о детях… о том, что их ждёт. И я боюсь.
— Родичи, — сказал Алесь, — я вам обещаю: сделаю всё, что в моих силах. И для детей, и для ваших мёртвых товарищей. Клянусь дыханием.
— Не клянись, — сказала Хао. — Ты — только капля; дождёмся прилива.
— Я постараюсь, — сказал Алесь. — Для меня это тоже важно.
Не знаю, поверили они ему или нет; по-моему, вряд ли. Промолчали. Антэ задвинул носилки в холодильник и тем же движением, каким открывал секцию морга, выдвинул из стеллажа анабиозную капсулу. Отодвинул щиток, закрывающий стекло.
Внутри мигал голубой огонёк, видимо, индикатор работы систем жизнеобеспечения — и в этом синем свечении сладко спали три крохотных и неожиданно милых существа. Мне потребовалась целая минута сообразить: это же бельки! Новорождённые шельмочки! Я знал, что они покрыты пухом, но в передачах ВИДа их бельки были далеко не такие милые.
А наяву, не в записи — зайки такие, как игрушечки. Как котятки пушистенькие, прямо потискал бы.
И очень тяжело укладывалось в голове, что из них вырастают шельмы. Безобразные и жестокие гады. Это было как-то неприятно осознавать.
— Как будто всё в порядке? — спросил Юлий. — Всё работает?
— На три организма эта капсула не рассчитана, — сказала Хао. — Пока работает. Долго ли проработает? Мы, я и Тари, постоянно следим за криокамерой — и просим милости у Хэталь… а она нас не слышит.
— Понятно, — сказал Алесь. Он делался всё мрачнее и мрачнее. — Родичи, покажите, пожалуйста, и других детей. Саня записывает всё, что мы видим — я хочу, чтобы посмотрела и Земля… я хотел, сказать, мои родичи. Земляне.
— Пусть смотрит, — сказал Антэ. — Нам всем, и нам, старшим, и этим детям, уже нечего терять больше. Будь проклята война. Мы задохнёмся без океана, как выброшенные на скалу рыбы…
— Постарайтесь не отчаиваться, — сказал Алесь. У него было такое лицо, будто зуб внезапно разболелся или ещё где-то прихватило, аж скручивает — и я вдруг понял: ему жалко шельм. Просто — до невероятия жалко, как людей. Да и людей — если чужих — обычно не жалеют до такой степени. Будто он сейчас тут ляжет и помрёт от жалости и ещё от чего-то нехорошего. Неужели от стыда?
— Я понимаю, как это звучит, — продолжал он между тем. — Как будто я советую тому, кто подо льдом, когда полынья затягивается прямо над головой… но постарайтесь. Ведь дети живы.
Антэ свёл ладони перед грудью:
— Дети живы — Шед жив, ты прав. Но надолго ли?
— Не отчаивайся, — сказал Алесь просто каким-то братским тоном. — Пока живы — есть, на что надеяться. А можно, мы на них посмотрим?
Шедми принялись выдвигать криокапсулы. В них лежали дети разного возраста и вида.
Они были одеты кто во что, а их бельки — нагишом, потому что в пуху. Я подумал, что их укладывали в криокапсулы в спешке — не было времени тщательно всё готовить.
У пацанят ещё не было настоящих клыков — молочные зубы только слегка оттопыривали нижнюю губу — и напрочь не было волос на головах. У девочек волосы были — и косметика на лицах у многих так и осталась. Некоторые девочки были размалёваны вдребезги, как клоуны или старые шлюхи, всеми цветами радуги; у нескольких мальчиков мордашки тоже отчаянно раскрасили. Выглядело это странно и противно. С детей по виду лет пяти белый пух сходил постепенно — они уже не выглядели такими милыми, как бельки, а казались побитыми молью; в передачи ВИДа обычно попадали именно такие. С возрастом пух с них сходил совсем, и
