– Что ты стоишь столбом? Никак не проснешься? – раздраженно сказал Валек. – На площадь, на площадь пора. Мы и так опаздываем.
Это мне не понравилось. Я никогда не любил нашу площадь и то, что на ней происходит. Но поди растолкуй это бравому гвардейцу Вальку. Тяжелые башмаки его уже стучали по лестнице. Пришлось мне идти следом.
Валек ждал меня во дворе. Улица была пуста, несколько человек торопливо миновали наш двор, направляясь в сторону проспекта.
– Видишь, все уже пошли, – сказал Валек с досадой. – Очень уж ты медлительный, не знаю, как тебе придется в гвардии… Будем теперь топтаться сзади, ничего не увидим.
Когда мы, наконец, добрались до площади, она уже была заполнена народом. Резиденцию архиэкстрасенсов окружало двойное кольцо стражников. Солнце играло на широких лезвиях их алебард. Обе двери резиденции были распахнуты, и это означало, что оба архиэкстрасенса с минуты на минуту выйдут к собравшимся. На площади тремя аккуратными стопками были сложены книги.
– Ну вот, облегченно сказал Валек. – Кажется не опоздали. Сейчас начнется.
Из резиденции, из обеих дверей одновременно появились архиэкстрасенсы, в одинаковых плащах, с одинаковыми венками на головах. Мне показалось, что и лица были одинаковыми. Впрочем, отсюда было плохо видно.
Взобравшись на помост, сооруженный перед зданием, архиэкстрасенсы одновременно заговорили. Я почти ничего не понимал, только отдельные слова. Возможно, они говорили на сакральном языке, которого никто, кроме них не знал и знать не мог, поскольку сакральный язык каждый раз придумывался заново, к каждому выступлению. Так что, и суть слов, и суть всего выступления остались для меня загадкой.
Когда они замолчали, на площадь вывели нескольких мужчин в длинных серых рубахах. Судя по висевшим на шеях чернильницам, это были писцы, написавшие сложенные на площади книги. Писцов должны были сжечь вместе с книгами, но прежде директор библиотеки назначил новых, которым вменялось в обязанность в течение года написать столько же новых книг – для нового сожжения. Новых писцов отвели в подвал библиотеки, а старых привязали к врытым в землю столбам, обложили книгами и, по знаку, поданному архиэкстрасенсами одновременно, подожгли. Заиграл духовой оркестр. Толпа восхищенно гудела и свистела. Кое-кто танцевал.
Когда костры догорели, я хотел уйти. Слишком много сожжений пришлось на последние дни. Но меня задержал Валек. Оказывается, этим дело не кончилось. Оказывается, в позавчерашней войне наших разбили. Поэтому на площади сегодня не было спартанцев. Все они, все шестьдесят четыре человека, полегли на Центральном Рынке, и тела тех из них, кого не забрали родственники, уже отвезли на мясокомбинат.
Над площадью раздались призывы к крестовому походу. В этом вопросе мнения архиэкстрасенсов разделились. Один требовал немедленно, прямо с площади отправиться на Центральный Рынок, второй предлагал вначале назначить некоторых собравшихся еретиками, а еще лучше – евреями, и сжечь их. «А там, – сказал он, – видно будет».
Его речь вызвала у собравшихся разочарование. Сколько ни назначай евреев, они рано или поздно заканчиваются.
Валек сказал:
– Ну все, мне пора. Ты иди домой, у меня еще дела. Сегодня совещание заговорщиков, скажи матери, что я вернусь к вечеру.
Площадь опустела. Остались только врытые в землю почерневшие столбы и черные спекшиеся груды подле них. Внезапно налетевший ветер нес над площадью клубы пыли и пепла.
Мать сидела на высокой скамье у зеркала и тщательно, прядь за прядью, укладывала и закалывала голубые локоны своего парика. Когда я вошел, она мельком глянула на меня и снова повернулась к зеркалу.
– Ну, что там, на площади? – спросила она.
– Жгли, – ответил я.
– Cколько их было?
Я ответил наугад:
– Семеро.
– Мало, – сказала мать, наклоняясь за упавшей заколкой. – А книги?
– Книги тоже.
– Много?
– Не знаю, – мне вообще не хотелось разговаривать. После того, что было на площади, меня взяла тоска.
– Всегда одно и то же, – сказала мать. – Придумали бы что-нибудь новенькое.
– Валек сказал, что придет поздно.
– Валек? – она удивленно отвернулась от зеркала. – Ах, да, Валек…
– Он на совещании заговорщиков.
– Ах, да, – мать вспомнила. – Через неделю совершеннолетие их вице=президента. Как, кстати, его зовут?
– Не помню, – ответил я. – Кажется, Василий. Помню, что Великий.
Руки матери, проворно летавшие над париком, замерли.
– Это который же у них будет Василий? – задумчиво спросила она. – Третий, что ли?
– Второй. Василий Второй, Великий.
– Да-да, Второй… Бедняга Валентин. Все заговоры. Бывает, что в последнюю минуту все раскрывается. То есть, именно так обычно и бывает. Тогда ему не сносить головы. Как, впрочем, и вице-президенту и всей его гвардии… Ну, это его дело, – она надела парик и принялась его поправлять. – А ты как – Валек уговорил тебя?
Я не сразу понял, что она имеет в виду.
– Я о гвардии говорю. Пойдешь в гвардию?
Видимо, она увидела мою перевязь с гвардейским мечом. Я снял с себя оружие и аккуратно положил на стол.
– Напрасно, – сказала она. – Гвардеец – это почти так же хорошо, как и паж… Я хочу сказать – так же красиво, – она вколола в парик еще две заколки и поднялась со скамьи. – Мне пора. Сегодня во дворце большой прием. Если хочешь есть – молоко в погребе… Кстати, – мать остановилась у порога. – Почему ты перестал встречаться с этой девочкой? Сколько ей лет, я не помню…
– Четырнадцать.
– Скоро невестой будет… Вы что, поссорились?
Я неопределенно пожал плечами.
– Ну-ну, – сказала мать. – Как знаешь… – она взглянула на часы. – Совсем заболталась с тобой. Пей молоко. Мне пора.
Я спустился в погреб, нашел кувшин с молоком и снова поднялся в дом.
Я сидел за столом напротив зеркала и разглядывал свое отражение. Мне почему-то казалось, что я должен был здорово измениться за последние дни.
Я пытался найти следы этих изменений и ничего не находил. Лицо прежнее, даже недавняя царапина на щеке никуда не исчезла. Разве что волосы лохматые, я не причесывался сегодня. И пепел на кончике носа.
Я допил молоко, отставил кувшин в сторону и задумался. Происходило что-то непонятное. То ли во мне, то ли вокруг. Впрочем, не вокруг, вокруг происходило то же, что и всегда – вчера, неделю назад, год назад. Что-то происходит во мне. Даже сейчас. Странное состояние.
Обычно я любил оставаться дома один. Мне нравилось, когда все расходились по своим делам. Я любил пустоту и тишину нашего дома. Мне казалось, что опустел не только дом, но и город, весь мир, все люди исчезли в неведомые дали, и я остался единственным обитателем этого мира и владыкой его. Ибо в моей власти было сохранить или разрушить тишину этого мира.
