– Адью! – крикнул я ему вдогонку, когда немного пришел в себя. Он к тому времени уже докувыркался до четвертого этажа. Там он завис на мгновение, а потом стал по-мультипликационному плавно снижаться, растопырив скрюченные руки и ноги. Вот он поравнялся с «тарелкой» и вдруг стал худеть на глазах. Нет, плющиться, будто воздух выпустили. Вот уже плоский, как собственная фотография, он принялся медленно, начиная с ног, втягиваться в узкую щель под иллюминатором, которую я раньше и не заметил. Наполовину исчезнув в недрах корабля, пришелец загнулся, как лист бумаги, вверх обращенным ко мне блином старушечьего лица и, недобро прищурившись, шевеля губами, погрозил мне плоским, как гвоздь из-под трамвая, пальцем. Ледяные проволочки протянулись по моей спине. Наконец он исчез окончательно, оставив в ночной тишине звук, похожий на поцелуй.
Свет в моей комнате мигнул и погас.
Тарелка мелко задрожала – так, что во всем доме задребезжали стекла, потом затарахтела, закудахтала, как «инвалидка», накренилась и завертелась-завертелась все быстрее, потом подскочила и со свистом ввинтилась в небо, оставляя за собой белый ехидный хвост.
Скатертью дорога. Своих полно.
Этажом выше что-то сердито стукнуло и сонный голос профессиональной соседки отогнал от трона тишину:
– Вот позвоню, куда следует! Разъездились тут. Дня им мало!..
– Мяу, – отозвался кто-то еще выше.
И тишина воцарилась.
А гроза-то кончилась. Почти кончилась. Я повернулся, шагнул от окна к выключателю… и на что-то наступил. На что-то мягкое. При свете оказалось – кусок колбасы. Полукопченой. У этого, наверное, из кармана выпал. Вот тебе и завтрак – межзвездный бутерброд. А это еще что?
Поднимаю. Розовый параллелепипед из какого-то пластика. Похож на кусок мыла. Но твердый. Повертел так и сяк. Ни швов, ни соединений, взгляд не на чем остановить. Встряхнул. О! С каждым взмахом руки из него вылетало по слогу:
– Ска… тью… га… их… лно.
Ну, все ясно. Я сунул предмет в карман. А что, собственно, ясно? А, ладно, потом разберусь. Не до того. Идут они все куда подальше. Мне дело надо делать.
И я вернулся на рабочее место.
Но нет. Что-то пропало. Ведь сейчас – самый ответственный момент: пора вдохнуть в тебя жизнь. А я даже просто сосредоточиться не могу. Разгон нужен. Вдохновение. Вот что; расскажу-ка я про университет, я же обещал. Расскажу. Для разгона.
Итак, университет.
После армии мы с Юриком поступили на филфак. Стоит отметить, что впечатления от сего храма науки и рассадника вольнодумия у меня остались самые положительные. Во всяком случае, весело было.
Хулиганили мы здесь уже не по-школярски, а по-новому, интеллигентно. Представьте себе, например, первую лекцию. Девушки, затаив дыхание, ждут, что скажет им стоящий у доски преподаватель – высокий, довольно молодой и обаятельный мужчина, обладатель строгого серого костюма и строгого умного лица.
Вот он откашливается и весомо произносит:
– Что ж, начнем. Прошу запомнить: фонетика – есть наука о звуках.
Несколько мгновений длится значительная пауза, и вдруг она прерывается не менее весомо произнесенной фразой:
– Я рад.
Лектор от неожиданности теряется, напряжение спадает, кое-где раздаются смешки, и десятки девичьих голов, украшенных в честь начала учебы изысканными прическами, поворачиваются на 180 градусов. У окна, закинув ногу на ногу и невинно ухмыляясь, сидит ваш покорный слуга.
А друг мой Юрик имел иную методу выбивания преподавателей из колеи. Стоило лектору заикнуться о каком-либо ученом или писателе, как с конца аудитории к нему спешила записка примерно следующего содержания: «А правда ли, что в нашем городе проживают близкие родственники этого выдающегося человека?»
Согласитесь, стыдно читать о ком-то лекцию и не знать, что в твоем родном городе живут его близкие родственники? И, не ожидающий подвоха лектор, начинает юлить и трепыхаться, мол, да, известно, что в 1908-м году двоюродный брат внучатого племянника жениной тетки сего замечательного человека был выслан в Сибирь и вполне вероятно… И т. д., и т. п…
А мы сидим и с умилением смакуем это трепыхание, как кошка глядит на вынутую из банке и брошенную ей на съедение осоловелую, но еще живую рыбеху.
Случалось, правда, что очередной лектор честно признавал свою некомпетентность в области генеалогии. Возможно, после этого он и чувствовал себя не совсем на высоте, зато мы, напротив, проникались уважением к такой беззащитной честности.
Кроме того, мы частенько писали стихи. Нет, настоящие стихи мы писали дома, в одиночестве, и никому не показывали. Я говорю не о настоящих, а о тех, что «для хохмы». Писали мы их, в основном, с Юриком на пару. А по завершении пускали их по рядам в форме «открытых писем», дабы повеселить сокурсников.
Вот, например, какое неожиданное отражение получила трагедия троянского ясновидца в «стихотворении», написанном на «античке»:
Лаокоон
Лаокоон кричал змее:
«Но как же быть моей семье?!»
А змей ответил: «Извиняй,
Никак не быть. Ам-ням-ням-няй».
А после, обернувшись хвостом
И вытянувшись длинным ростом,
С змеихой лежа на песке,
Он в смертной пребывал тоске.
«Лаокоон, – стенал он, – бедный,
Погиб ты славно, как и жил,
Я буду помнить образ светлый…»
Сказал… и яйца отложил.
Как я уже сообщал, подобные произведения мы пускали по рядам, и дальнейшая судьба их нас не интересовала. Но дважды по чистой случайности эти послания, бумерангом, возвращались к нам. Таким образом, у меня имеется два блестящих примера творчества нашего поэтического дуэта.
Вот листок, в верхней части которого значится: «Басня». Далее следует:
Изюбр по фамилии Фрол
Копеечку денег нашел…
Тут сие творение внезапно обрывается, но через пару пропущенных строк вновь обозначено: «Басня».
Летела над болотом моль,
Навстречу ей – лягушка;
И говорит она: «Изволь
В мое, с пупочком, брюшко».
Но отвечала гневно моль:
«Доколь?!»
Это произведение авторы, видно, посчитали вполне законченным и потому, вновь пропустив две строки, продолжили откровения:
Оставь, не надо, все пустое
Все суета, все – дым и блеф;
Скажу тебе словцо простое,
Скажу я, даже не вспотев.
Бумажка кончилась, но мысли
Конца не будет никогда.
Что ж, дорогой мой, шишли мышли!
Все остальное – ерунда.
К чести нашей будет сказано, что бумажка и в самом деле кончалась, так что в отсутствии жизненной правды нас не обвинишь.
Другой сохранившийся листок богаче по содержанию – одно четверостишие и два крупных «законченных» произведения. Причем над каждым обозначено, кому оно посвящено. Над четверостишием значилось: «Посвящается себе».
