— А золото? — спросил жадно слушавший рассказ молодой легионер. — Действительно им золото муравьи добывают?
— Золото у них есть, — сказал Помпеи Клодий. — Много золота. Но откуда оно у них, мы так и не узнали. Может, и муравьи дрессированные приносят. А может, сами копают.
— А как ты здесь-то оказался? — спросил Публий Сервет.
— Так ведь экипажи трирем расформировали, — объяснил Помпеи. — По причине больших потерь. Из-за того, видно, и поход наш в тайне решили сохранить. Я вот здесь оказался, а большинство в испанских провинциях службу продолжили. Германик Отон умер, как ему авгуры и предсказывали. У кого теперь карта, на которой путь наших трирем нарисован, уже и сказать трудно.
— Могло быть и хуже, — вздохнул Публий Сервет.
— Могло, — пожал плечами Помпеи и заглянул в свою чашу. — Вина не осталось?
в которой мы знакомимся с прокуратором Иудеи и узнаем в нем старого знакомого, впрочем, как и в его посетителеГроза, пришедшая со Средиземноморья, принесла долгожданное освобождение от царившей в Иерусалиме жары. Хлеставший почву дождь оказался живительным; поблекшая было зелень налилась силой, и кое-где начала пробиваться свежая трава.
В мраморной беседке, овитой ожившим плющом, за небольшим по римским меркам, но роскошным столом в одиночестве сидел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Душа его вздрагивала при каждом ударе грома, сопровождавшемся извилистой молнией, но то был не страх перед природой. Каждый раз, когда Юпитер обрушивал с небес пучки своих стрел, душа прокуратора вздрагивала от тоски и сожаления.
Белоснежный плащ с кровавым подбоем и отделанные золотом доспехи придавали прокуратору величавую мужественность. Бритая голова с высоким лбом и цепкими внимательными глазами указывала на незаурядность этого человека, начавшего беспощадную борьбу с иерусалимской преступностью. Пилат наводнил город доносчиками, не жалея на них денег. Именно это помогло ему схватить в городских притонах кровавого убийцу Даместаса и насильника малолетних Варраву, при имени которого падала в обморок женская половина населения города. Да и от воров он город почистил в достаточной мере. немало инвалидов на городских рынках могли сказать, что конечность потеряли по приговору прокуратора. Суров был Пилат, не церемонился теми, кто падок был до чужого имущества.
Как многих других уже пойманных и осужденных преступников, Даместаса и Варраву ждал один пусть жестокий, но справедливый приговор — распятие на кресте и медленная мучительная смерть. И тут уж можно одно было сказать — канису и смерть канисова.
Но не мысли о преступности занимали прокуратора.
Понтий Пилат ждал.
И когда из-за завесы плюща послышалось осторожное покашливание, прокуратор сказал:
— Все-таки пришел? Раз пришел — заходи. Чего под дождем мокнуть?
В беседку вошел караванщик Софоний. Был он сегодня одет на зависть многим патрициям. Но и одеяние караванщика не привлекло внимания прокуратора. Он сделал несколько шагов навстречу вошедшему и негромко сказал:
— Nu, zdrawstwuj, Wanja! So swidaniem, dorogoj moj!
Они обнялись. Многие бы не пожалели золота, чтобы посмотреть, как прокуратор Иудеи обнимается с простым караванщиком и, быть может, даже персидским шпионом. Наместнику Вителию это не понравилось бы, тут и сомневаться не приходилось. Стычки из-за акведука, римских знамен, в которых Вителий без раздумий становился на сторону Синедриона, к улучшению отношений между двумя властителями не вели, тем более что Пилат был вынужден подчиняться занимающему более высокую ступень наместнику. Но, слава Юпитеру, шпионов поблизости не было, об этом прокуратор предусмотрительно позаботился заранее. Власть его давала такие возможности.
Гость и хозяин присели за столик. Софоний взял грушу, повертел её в руке и положил обратно в вазу.
— Bogato diwesch, — сказал он.
— Забудь, — сказал, досадливо морщась, Понтий Пилат. — Говори по-латыни. Услышат незнакомый язык, обоих шпионами сочтут. Здесь головы запросто можно лишиться, сам понимаешь — империя!
— Осторожный ты, — усмехнулся Софоний. — Чего ж своему Мардуку язык не укоротишь? Был я сегодня на его проповеди. Он ведь, подлец, совсем с ума спятил — про Нью-Йорк им вещать принялся, про метро тамошнее и стриптизы, резервации индейские позором заклеймил. Что ж ты к этим гаданиям спокойно относишься?
Прокуратор насупился. По сурово поджатым губам видно было, что вопрос прокуратору не понравился.
— А ты думаешь, мне здесь сладко живется? — спросил он. — Начальству дай, проверяющим из Рима дай, тайная служба опять же своего требует. На днях конквозитор[11] приезжал военных дезертиров собирать, тоже расходы немалые…
Понтий Пилат посопел.
— Шустрый ты, Ваня, — сказал он. — Вени, види, вици. А мне жить надо. Иерусалим город незнакомый, а у меня, сам понимаешь, после пустыни лишь «Макаров» с двумя обоймами остался, и тот прячу от соглядатаев. Увидят — в колдовстве обвинят!
— Так он с тобой доходами делится? — догадался Софоний. — Доишь ты этого Мардука помаленьку? Как же так, Федя, ты ж всегда взяток стерегся.
Федор Борисович Дыряев, бывший подполковник советской милиции, давайте сейчас вспомним его имя и скажем, что это был именно он, тоскливо вздохнул:
— Умный ты! Тут иначе не выживешь. Я с Мардука беру, меня Вителий берет. Ты думаешь, чего он меня подсиживает? Плачу мало, вот он и хочет заменить меня своим человеком.
Софоний просветленно покивал:
— Вон оно что. — Он налил себе вина, отпил глоток и сморщился. — Как ты эту мочу пьешь?
Порылся в принесенной сумке и достал небольшой пифос с тугой завинчивающейся крышечкой наверху.
— Будешь? Это тебе не кислятина кессарийская, это я у варваров выменял на наконечники для стрел. Не знаю, что это за штука, но слона свалить может. Градусов шестьдесят, ей-богу!
— Лучше уж Юпитером клянись, — мрачно предложил Пилат, осторожно принюхиваясь к содержимому чаши. Запах его удовлетворил, прокуратор опорожнил чашу и расплылся в улыбке. — Да это же… Где ж ты его достал, Вань… уважаемый Софоний?
— Я же тебе уже объяснял, — сказал тот. — У варваров. Чистая samogonka, горит даже!
Они закусили.
— А почему — Мардук? Это тебе не Busuluzk,
— Кстати, — сказал Софоний. Почему не Онгора, какая разница?
— Большая, — сказал Пилат. здесь арийско-ведические боги Египта не прокатят. Контингент, брат, не тот!
— Эх, — сказал Софоний. — Не трави душу. Ночами Дон вспоминаю.
