Траншея уперлась в маленькое оконце, пробитое в стене подвала. И было угольной черноты. Дыра — чуть больше трех баскетбольных колец. Погнутые прутья арматуры торчали из бетона во все стороны.
Над головой рвались фашистские мины, методично перепахивая каждый метр земли.
С лихорадочной быстротой, избежав тысячи смертей, вся шестерка, по очереди, протиснулась внутрь. Само по себе, это уже было несказанным облегчением.
Из темной глубины подвального коридора пробивался свет. Часовой с винтовкой «Мосина», охранявший дыру, козырнул. Перехватив винтовку из правой руки в левую, он уселся на ящик из под снарядов и открыв пустую коробку от папирос, фабрики «Урицкого», достал и протянул козью ножку Александрову. Который тотчас запыхтел цигаркой. Красноармеец с винтовкой принялся слюнявить трофейную губную гармошку, не обращая ни малейшего внимания на разрывы мин наверху.
Здесь было намного теплее. У Джульетты закололо в щеках и мочках ушей.
В потолке подвального перекрытия зияла дыра, когда-то пробитая тяжелым снарядом. Павлов свистнул, на ходу стянул капюшон и развязал тесемки шапки. Подняв руку, он ловко поймал брошенную ему сверху кубанку и лихо заломив любимый головной убор на одно ухо, подкинул шапку. Точно попав через отверстие в часового, охранявшего вход в подъезд на первом этаже здания.
— Ты принимай что нибудь от нервов, чем так орать: «Прорвались, командир», — смешно гнусавя, передразнил товарища Черноголов. Его даже шатнуло, когда разведчик снимал с плеч ранец с трофейным оружием и боеприпасами.
— Сейчас, только в аптеку сбегаю, — запалено дыша, ответил ему Глущенко, отряхиваясь, как пес. Привычный к таким колким перепалкам, устраиваемым после боя. Он освободился от вещмешка с зерном и передал его двум подоспевшим женщинам. Чьи глаза были полны радостной заботы и сочувствия.
Джульетта пыталась успокоить дыхание, отогревая замерзшие пальцы, и вслушивалась в сумрак помещений.
— Ах ты, черт!
Зерно, как из зияющей раны, заструилось через вспоротый осколком мины вещмешок. Его ловили ладонями, пока не перевернули разрезом кверху. Женщина в ватнике и огромных кирзовых сапогах, мигом нашла совок с веником и принялась сметать просыпавшееся на пол зерно.
Дэвид посторонился.
— Ничего… каждое зернышко… — приговаривала она: — Все хлеб.
Дальше, вдоль стен, стояли ящики, тюки и несколько чемоданов.
Девушка наблюдала за происходящим как бы со стороны и понимала, что видит редкое соединение силы и отваги, с какой-то обыденностью. Эти военные жители организовали устойчивую, налаженную жизнь, были закалены в боях, научились действовать слаженно, и слились воедино со всем, что было вокруг них.
На ум пришло слово: побратимы.
Профессорская дочка вглядывалась в освещенные мерцающим огнем коптилок подвальные отсеки. Люди спали вповалку. На брошенных прямо на пол матрацах. Под трубами отопительной системы. Раздавался кашель, бормотание и храп.
За ситцевой занавеской, в темном закутке, на двух столиках, громоздилась кухонная посуда. Обвязанная платком крест на крест девушка мыла в тазу кастрюлю. Чтобы приготовить нехитрый суп из сушеной картошки, сухарей и горохового концентрата.
Отдыхая от телесного пота, вокруг натянутой веревки вились змеями портянки. Висели кальсоны и ватные штаны. Которые сушились над трубой железной печи, выходящей на волжскую строну дома.
На нарах, сооруженных из полу обожженных дверей, лежала женщина лет тридцати пяти. Она спала, обняв желтоватыми руками с синими венами двух закутанных в тряпки детей, накрыв их ватным, стеганым одеялом.
О чем-то спорили, в самом углу комнаты, два бойца. Вокруг разобранного на тряпице ППШ, разнося специфический запах ружейного масла.
— Нет, это не тот, — объяснял один и тряс перед носом второго круглым магазином: — Я их оба вот здесь пометил. Дай мне второй, из заводской комплектации, диск. Чужой — обязательно заклинит. Ты же знаешь…
По быстрому натянув валенки, по проходу побежал мальчонка. Пальтишко, подвязанное обрывком телефонного провода, болталось на тощих плечах, малявки. Одна кожа да кости, синюшные да высохшие. На его великоватой шапке красовалась звезда, вырезанная из консервной банки. Он ткнулся в Павлова, обняв разведчика за ноги, и получил от сержанта кусочек пиленого сахара. Который тут же исчез за щекой улыбающегося пацаненка.
Женщина, с закатанными рукавами кофты, стирала белье в футляре из под немецких противопехотных гранат, поставленном на две табуретки. Одна половинка — как раз в виде корыта. Стирка шла без мыла, с золой. Темные волосы женщины были убраны с лица и заплетены в толстую косу. Которая словно вздрагивала и извивалась на ее округлой спине, когда прачка склонялась и жала белье руками.
Черноголов расстегнул ремень и сложил свое оружие возле часового. Снял масхалат и стал расстегиваться. От напитавшегося влагой ватника шел пар. Он избавился от него, бросив на чемоданы. Разведчик стянул через голову, выбеленную от пота, словно с мелом выстиранную, гимнастерку и подал прачке. Едва та забрала одежду, Чероноголов мгновенно исчез. (Видимо побежал мыться и менять обмундирование или занялся перебинтованной головой.)
Клетушки, где обитали жители дома, были разгорожены между собой одеялами.
— Что от труб ТЭЦ «Тракторного завода» осталось? — послышался справа жидкий старческий голос. И щуплый, чахоточного вида дедок откинул занавеску, и кряхтя поднялся, кашлянув.
— Да считай, отец, ничего, — повернувшись на голос, ответил Александров. Перекинул окурок в угол рта и сплюнул: — «Ворошиловский элеватор», как решето стоит, — сделав несколько быстрых затяжек, Александров добавил: — От «Сарепты» до «Тракторного» какие-то корпуса остались. Но танки завод выпускает. Только некрашеные они и без прицельного оборудования. А так — вполне…, - и быстро потушил цигарку.
Дедок накинул на плечи пальто, придержав пальцем очки, на переносице обмотанные бинтиком и понимающе махнул головой.
В теплом углу, между небольшими узлами и корзинами, отлеживался военный, буквально окутанный бинтами.
— Пока снег не лег, воду для «максимов» брали из батарей отопительной системы. Совсем недавно еще на Волгу ходили. Кипятили, конечно, а животы все равно болели, — произнес он, едва слышно, наматывая на палец завязку от болтающихся на веревке кальсон: — Тогда, на берегу, мне в трех местах шапку прострелили. А теперь намело, да навалило. Набирай сколько хочешь, — под бинтами его улыбка казалась особенно потерянно грустной.
Из пехоты уходят только по ранению или убитыми.
