Кроме уроков фортепианной игры я ходила на занятия по сольфеджио и теории музыки (первый семестр был посвящен гармонии, второй — контрапункту). На теории музыки я и познакомилась со своим первым настоящим другом. Его звали Джеральд. Добрые глаза, слегка насмешливая улыбка, светлые волосы, высокий, с преждевременными залысинами лоб. Он был скрипач и учился на втором курсе Джиллиард-скул. Насколько я поняла, он уже произвел легкий фурор локального масштаба. Как-то раз мы разговорились, и он пригласил меня сходить выпить кофе.
Пока мы шли по кампусу к кофейне на 65-й улице, я заметила, что Джеральд засматривается больше на мужчин, чем на женщин. Честно сказать, я не ощутила ничего, кроме облегчения; поклонников у меня никогда еще не было, и я не знала, как себя вести, если кто-то вздумает за мной ухаживать. В кофейне Джеральд сказал, что хотел бы меня послушать. Мы нашли в Роуз-Холле пустую репетиционную, и я сыграла этюд Шопена, с которым поступала в Джилли-ард.
По-видимому, я произвела на Джеральда впечатление.
– И давно ты играешь? — спросил он.
– С четырех лет. Он выгнул бровь:
– А я-то считал себя вундеркиндом. Родители начали учить меня на скрипке-«половинке», когда мне исполнилось пять. — Приветливо улыбнувшись, он предложил: — Давай-ка сбацаем что-нибудь вместе.
И мы «бацали» — в тот день, и на следующий день, и всю неделю. Я была сухой традиционалисткой, а Джеральд — ходячей энциклопедией поп-культуры; помимо классических произведений мы разучивали вместе Гершвина, Копленда и прелестный скрипичный концерт некоего Миклоша Рожи, который жил в XX веке и писал музыку для кино. Джеральд читал с листа так же быстро, как и я, и некоторое время мы ради интереса подсовывали друг другу все более трудные пьесы, пытаясь выяснить, кто из нас лучше. Но что бы я ему ни приносила, Джеральд и глазом не моргал. Это навело меня на кое-какие подозрения. Когда он играл, я внимательно наблюдала за ним — и заметила, что время от времени он как бы отвлекается: иногда оборачивается, точно прислушиваясь к происходящему за своей спиной. Несколько недель я набиралась храбрости и наконец как-то вечером, когда мы пили кофе в практически пустом кафе, решилась.
– Джеральд? — сказала я тихо, дрожащим голосом. — Ты когда-нибудь… я хочу сказать, тебе доводилось иногда… слышать… ну, нечто эдакое…
Он озадаченно уставился на меня:
– Слышу ли я? Нечто эдакое?
– Хорошо, проехали, — сказала я, покраснев от стыда. — Не будем об этом. Забудь, что я спрашивала… Он быстро накрыл своей рукой мою.
– Нет. Это вполне резонный вопрос. По-моему, я знаю, что ты имеешь в виду.
Глаза у меня полезлти на лоб:
– Правда?
Он кивнул. Я оказалась права: у нас с Джеральдом было еще больше общего, чем мы предполагали. Как и я, он был трансгенным ребенком; но в отличие от меня, не очень хорошо видел отголоски.
– Знаешь, это как будто смотреть на что-нибудь яркое: красный стоп-сигнал, например, — пояснял он. — Когда отводишь глаза, на миг видишь вспышку зеленого света, потому что красный и зеленый — дополнительные цвета… Вот так у меня и с отголосками. Только я их называю «противовесами», «противоположностями». Я вижу их лишь на секунду — они тут же исчезают.
– Везет тебе, — сказала я.
– Наверное… Одним из первых «противовесов», которых я видел, был гетеросексуал. Я увидел, как он куда-то смотрит, и понял, что на женщину… Понимаешь, врачи уже много лет знают, какими генами определяется наша сексуальная ориентация. Они сказали, кем я вырасту, но родители не стали меня исправлять, хотя в наше время это делается сплошь и рядом. И я понял, что мне страшно повезло с родителями. Конечно, они хотели скрипача — но они любили меня и позволили мне остаться собой хотя бы в одном.
Я улыбнулась, не без печали, но прежде чем успела что-то сказать, Джеральд воскликнул:
– Послушай, — и я поняла, что он решил уйти от скользкой темы, — ты знаешь «Музыкальное приношение» Баха?
– Конечно.
– Я буду его играть на концерте в конце семестра, — произнес он с восторженным блеском в глазах. — Два скрипача — я и еще кое-кто, виолончель, флейта и фортепиано. Хочешь участвовать? Скоро прослушивание.
Если я и была разочарована, что Джеральд не во всем подобен мне, то скоро оправилась; мне было очень приятно получить от него такое лестное предложение. Я моментально согласилась. Несколько дней Джеральд натаскивал меня. На прослушивании я соревновалась с несколькими студентами фортепианного отделения. Все они были талантливы, но я не ощущала ни страха, ни тревоги: напротив, мне было очень интересно состязаться с кем-то, кроме себя самой. Я исполнила сонату из «Приношения» (Джеральд аккомпанировал мне на скрипке) и на следующий день остолбенела от восторга, когда он сообщил мне по телефону, что я, как он выразился, «всех сделала».
– А теперь, как оно водится, — произнес он невозмутимо, — за следующие полтора месяца мы сведем тебя в гроб репетициями.
Я рассмеялась. Счастливее я себя чувствовала лишь в тот день, когда узнала, что принята в Джиллиард.
Еще через неделю произошло нечто неслыханное: Крис, симпатичный темноглазый парень из группы сольфеджио, назначил мне самое настоящее свидание.
Мне было уже восемнадцать. Стесняясь признаться, что я до сих пор ни с кем не встречалась, я как могла равнодушно произнесла:
– Хорошо, буду рада.
Едва вернувшись домой, я позвонила Джеральду — посоветоваться.
– Будь самой собой, — заявил он, — и не натыкайся на мебель.
При всей моей нежной любви к Джеральду я была вынуждена признать, что наперсник из него никудышный.
Крис пригласил меня в драмтеатр, расположенный прямо в кампусе, на премьеру «Хрупкого равновесия» по пьесе Эдварда Олби. Спектакль сделали студенты театрального отделения. Когда мы пробирались к своим местам, Крис нежно взял меня под руку; сидя в кресле, я наслаждалась абсолютной естественностью ситуации и своих ощущений. У меня появилась надежда, что когда-нибудь я буду жить нормальной жизнью, полной обычных радостей и обычных — на обычные я была более чем согласна — бед. За происходящим на сцене я почти не следила и лишь в самом конце первого акта — с появлением «Гарри и Эдны», пожилых супругов, снедаемых экзистенциальными страхами, — встрепенулась, широко открыв глаза.
Эдна — робкая, пугливая — прошлась по сцене. У меня перехватило дух.
Эдной была я.
Точнее, одна из «других Кэти». В моем мире — в реальном мире — актриса, игравшая Эдну, была невысокой блондинкой; но в какой-то иной «полуреальной реальности», эту роль исполняла я. Этот «отголосок» был чуть выше меня, с более светлыми волосами, ее фигура зыбко мерцала — следовательно, нас разделяли сотни, если не тысячи потенциально возможных вариантов.
