Слева — от зданий, деревьев, столбов, оград — шум прерывистый и разнообразный. Легче всего я опознаю деревья при легком порыве ветра: вид листвы воспринимается как ее шелест, а сам шелест — как просвечивающая на солнце и меняющая очертания крона.
Может быть, поэтому я узнал свою любимую рощу, как только мы в нее вошли: стало светлее и шумнее. Вспышки от моих шагов, хоть я больше и не шаркал, сделались куда ярче: это туфли раздвигали ворохи сухих листьев. Вскоре я опознавал не только стволы берез, приближающиеся с высоким — «белым» шипением, и кленов (тон пониже, ворчащий какой-то), но и их по-разному звенящие кроны.
Это пень?
«Да».
— Уфф!.. — Я сел. Сердце колотилось, спина была мокрая, колени дрожали будто крутился на центрифуге с предельным ускорением. Да, работенка! Ничего, это вроде изучения чужого языка: сначала каждый слог труден, гортань протестует против непривычного произношения, ум — против разнобоя фонем и написаний, против несоответствия между громадой усилий и мизерностью результатов. Но в памяти все накапливается новое, обобщается, усваивается — и пошло. Так и тут. Не видать мне, наверно, больше ни солнца, ни неба, ни лиц человеческих, не слышать плеска волн и пения птиц, но опознавать образы всего, ориентироваться вереде, в природной и в цивилизационной, я буду. Нужда заставит, жизнь научит.
— Юля, почитайте мне, пожалуйста, стихи. Хрестоматийные или широко известные, подходящие к обстановке. С выражением.
…Была в юности забава с одноклассниками и одноклассницами: выдавать стихи без слов, через «та-та-та», с должными интонациями и ритмом — кто скорее угадает. Ну-ка попробуем теперь.
Наверно, Юлия Васильевна тоже любила стихи, задача была ей не в тягость. Она, насколько я мог угадать, стояла, прислонившись к золотоголовой березе, равномерно шумящей, смотрела в сторону Волги — и читала будто для себя. Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев… «Роняет лес багряный свой убор…» я узнал со второй строфы, «Есть в осени первоначальной…» — с третьей строчки. Оказалось, что в поэзии наши вкусы совпадают.
И замечательно: как только я узнавал стихотворение, то в ритме с зеленовато-желтыми вспышками Юлиного голоса, совпадая с ними, а затем опережая и предугадывая, начинал звучать во мне голос памяти. Голос не мужской, не женский, не окрашенный обертонами, бесцветный будто — и в то же время точно передающий все оттенки чувства и мысли, вложенные поэтом в стих. И даже яснее, богаче выражали сочетания вспышек и голоса памяти чувственный поэтический смысл, суть вещи, чем если бы это был просто голос — пусть и хорошего актера. Я, внимая, даже впал в некий транс.
А после — как отчетливо воспринимал я по вспышкам Юдину речь!
…Еще мы жгли костер — и он звучал музыкально. Затем спустились к Волге, к месту, где впадал в нее ключ с чистой водой, — и щебетанье ручья было чем-то похоже на костер.
Эта прогулка была для меня открытием мира. Осторожнее сказать, мир приоткрылся мне новыми сторонами, приоткрылся многообещающе, заманчиво — а я-то: читал его потерянным!
И вечером, вернувшись к себе, я решил проверить то, о чем до сих пор опасался и думать: как будет звучать-видеться музыка?
Музыка… Она всегда составляла большую часть моей жизни — не меньшую, чем книги. Странновато для человека нелирического склада души, естественника и прикладника, но так. Я ставлю ее среди искусств на такое же место, на каком стоит среди наук математика: ведь музыка так же беспощадна к фальши, как математика — к ошибке.
Семья наша была без особых достатков, не научили меня игре ни на фортепьяно, ни на скрипке. Но если бы давали дипломы слушателям, мой, несомненно, был бы с отличием. И моя фонотека содержала все лучшие произведения в наилучшем исполнении.
Только выбрать пластинку я теперь не мог.
Я и прежде любил слушать в темноте. Расставить динамики, установить пластинку, опустить на край ее иглу звукоснимателя — и пошло полыхать вокруг во всех красках: то ярким пожаром, то тусклым тлением. Глаза мои (или зрительные участки мозга?) истосковались, видимо, по четким образам, вот они и возникали сейчас. Полупрозрачные, с меняющимися контурами, проникающие друг в друга — волны? змеи? высокая трава под ветром? фантастические животные?.. Подобное я видел на картинах Чюрлениса; сейчас будто шел абстрактный фильм по чюрлёнисовским мотивам.
Но что за произведение, чье? Явно симфоническое.
Не угадал. Снял, чтобы не тужиться, не расходовать зря внимание: сначала надо научиться узнавать. Поставил другую.
Беглые, отрывисто мелькающие вспышки, вначале яркие, медленно тускнеющие: желтые, бирюзовые, лазурные, синие… и все очень чистых красок. Повторяющиеся алые вкрапления… аккомпанемент? Фортепьяно?.. Ритм вальса. Вальс Шопена, других в фортепьянном исполнении у меня и нет. Скорее минорный, чем мажорный… Далее подбирал по памяти мелодии — и нашел, совпало: сочинение 69, № 2, си минор!
И как только совпало, звучащая в памяти мелодия сложилась с ритмично меняющимися вспышками в тот же, что и при слушании-видении стихов Юли, эффект обогащенного восприятия. Не было ни вспышек, ни звуков, ни комнаты, ни фортепьянной музыки — душа трепетала и ликовала от понимания чужой души, понимания мыслей и переживаний, которые только так, а не словами и ничем иным, можно было выразить.
Увертюру «Эгмонт» Бетховена я опознал, не гадая, не подбирая мелодий к вспышкам, — по чувствам, которые только она и вызывала. Шатающимися скалами, синим морским прибоем, стонущим под ударами урагана, громоздились пылающие чюрлёнисовские видения; с ними сливались возникающие в памяти звуки… не симфонического оркестра, нет, самого музыкального смысла этой вещи. И сила, отвага, грозовое веселье переполняли меня.
На следующей пластинке тоже был Бетховен. Седьмая симфония полыхала зарницами на горизонте. Ее я узнал по второй части — Алегретто в форме похоронного марша — самой любимой мною, узнал по вызванным музыкой чувствам задумчивой скорби и гневного горя, горя сильного человека.
…Но что же на первой-то пластинке, которую я отложил? Ставлю снова. Переливчатые фиолетовые блики — партии скрипок. Наплывают желтоватые, в зеленых обводах колышущиеся чюрлёнисовские пейзажи… соло фагота, валторны, тубы? Яркий, как беззвучный взрыв, взлет световых брызг — «tutti» всего оркестра. Брызги опадают-темнеют, волнение цветов и яркостей образует покойно-маршевый ритм. Пауза тьмы-это конец части, игла скользит по просвету. Вторая часть: полупрозрачные мелькания в ином ритме. Это симфония, не фортепьянный концерт, но какая, чья? Пока что особых эмоций не вызывает. Или трачу все силы на угадывание инструментов? Что мне в них!
