– Лысым?
– Умничка! – похвалила подругу обладательница ноутбука. – Вот смотри!
Она заклацала пальчиками по клавиатуре, и на экране возник портрет длинноносого бородатого человека, лысого, как бильярдный шар.
– Стенька Разин?
– Лысый!
– Петр Первый?
– Волосатый!
– Наполеон?
– Лысый!
– Сталин?
– Лысый!
– Хрущёв?
– Волосатый!
– Горбачёв?
– Волосатый!
– Ельцин?
– В начале своего правления волосатый, затем облысевший! – отчеканила блондиночка, торжествующе глядя на подругу.
Мендин только диву давался, рассматривая лысого Иосифа Виссарионовича, кучерявого Никиту Сергеевича и похожего на участника квартета «Битлз» Горбачёва. Наконец, не выдержав, он вмешался:
– Девочки, извините, что прерываю ваш урок, но разве Михаил Сергеевич выглядел вот так?!
Обе девчушки оглядели седенького профессора с немым изумлением, будто вдруг с ними заговорила скамейка.
Кудрявая выпятила губки:
– А как? Эту учебную программу нам в школе выдали. И в учебнике он тоже точно такой вот – лохматенький душка!
– Но позвольте, я был уже далеко не молодым человеком, когда Горбачев стал Генеральным секретарем ЦК КПСС, и отлично его помню! – раскипятился Мендин. – У него была внушительная лысина и большое ро…
– Ах, дедушка, вы же тогда при тоталитаризме жили! – наперебой заговорили подружки. – Вам же врали всё! Вас подвергали идеологической обработке! И вы до сих пор верите во всякие глупости…
– Да как вы… – только и смог сказать Александр Иванович, задохнувшись от гнева. Девчушки, опасливо поглядывая на него, захлопнули ноутбук и поспешно удалились от греха подальше: мало ли что взбредёт в голову безобидному на первый взгляд старичку? Те, кто жил при тоталитаризме, непредсказуемы…
Лишь через десять минут, отдышавшись и успокоившись, профессор смог подняться и двинулся дальше. До Гоголевского бульвара, ныне, впрочем, переименованного в бульвар Оруэлла, оставалось не более пятнадцати минут спокойного, размеренного старческого шага. В былые годы он преодолел бы это расстояние минут за пять, но где ж те годы?
Стараясь больше не смотреть по сторонам, дабы вновь не впасть в исступление, Мендин шёл и бормотал себе под нос: «У аксолотля хорошо развита щитовидная железа, но ткани амфибии обычно не реагируют на гормон, индуцирующий её метаморфоз. Однако, если переселить аксолотля в более сухой и прохладный климат или понизить уровень воды, что более удобно при домашнем разведении, он превращается во взрослую амбистому. Превращение аксолотля в амбистому можно вызвать также добавлением в пищу или инъекцией гормона тиреоидина. Превращение может произойти в течение нескольких недель, при этом исчезнут наружные жабры аксолотля, изменится окраска, форма тела».
Впереди, между домами, за паутиной проводов, показались зелёные купы деревьев, над которыми вставал исполинским червонным шлемом купол храма Христа Спасителя. Слава Богу, его по-прежнему венчал православный крест.
Вновь почувствовав стеснение в груди, Александр Иванович поспешил опустить глаза долу и продолжил: «Весьма интересен тот факт, что аксолотль дышит и жабрами, и лёгкими. Если вода плохо насыщена кислородом, то аксолотль переходит на лёгочное дыхание, и со временем жабры у него частично атрофируются. В природе окрас у аксолотлей довольно затейливый. Всё тело амфибии буро-зелёного цвета, покрытое мелкими круглыми чёрными пятнами „в горошек“, особенно хорошо заметными у молодых особей. Однако среди любителей аквариумов наибольшее распространение получил альбиносный вид аксолотля, выведенный искусственно».
* * *
«У меня нет ногтей. И когтей тоже нет. Розовая кожица на пальцах – и только. Если бы у меня был хотя бы один коготок, я, возможно, занялся бы живописью. На поросших мшанкой камнях я бы выцарапывал затейливые орнаменты, украшая своё стеклянное жилище.
Но пальцы мои мягки, ибо я – высший. Двуногие мнят себя венцом всего сущего, даже не догадываясь, что рядом с ними живу я. Высший. Совершенство, заключённое в образ.
Меня невозможно убить. Я – вечен, покуда существует на свете вода. Я – её порождение. Её дитя. Розовый младенец, покоящийся в прозрачных толщах.
Давным-давно первые двуногие пришли на берега моей хрустальной колыбели, к камням Чалько и скалам Хочимилько. Они узрели меня, и их изумление подарило мне первое имя: аксолотль. Игрушка вод.
Затем, спустя время, другие двуногие, что придумали поселить меня в сосудах с прозрачными стенками, называемых аквариумами, дали мне новое имя: Siredon pisciformis, иначе говоря – „рыбообразный сиредон“. Они думали, что я родственен протеям. И лишь через века до двуногих дошло, что я – это я. Тогда они придумали мне новое имя: Ambistoma. Но и тут не угадали, глупцы… Что поделаешь, ограниченный ум двуногих не способен отличить истинное от ложного: амбистома – не я, но тот, кто приходит за мной, чтобы жить без воды. В своём стремлении постичь непостижимое они породили ещё одно нелепое слово: неотения. Это когда меня становится много.
Двуногие не знают главного: каждый я, когда и где бы я ни существовал, это всё равно – я. Всё тот же я. Я – один. Игрушек вод много, но я – один.
Я знаю всё. И я всё помню. Двуногие считают, что разум умирает вместе с телом. Возможно, что в их случае так и происходит. Но мой разум живёт, пока жив хотя бы один я.
Сотнями тысяч глаз смотрю я на мир. Это мир двуногих, и созерцать его доставляет мне истинное удовольствие. Поселив меня во множестве стеклянных сосудов, принеся меня в свои дома, двуногие предоставили мне отличную возможность для наблюдения за ними. Впрочем, они-то считают, что всё как раз наоборот, что это они наблюдают за мной. Я же в ответ лишь улыбаюсь им сквозь стекло…
Я – красив. Полупрозрачное тело, нежно-розовый оттенок кожи, большая голова в ореоле вечно вспыхивающих холодным пламенем жабр, улыбающийся рот и чёрные, бездонные глаза…
Впрочем, один чудак-двуногий, что часто приходил посмотреть на меня, утверждал, что глаза мои «…целиком заполнены прозрачным золотом, лишённым всякой жизни…».
Я не раз разглядывал сам себя – зеркальных поверхностей в аквариумах предостаточно, – но ни разу не увидел даже искорки золотого в своих глазах. Там царит только чернота, только тьма. Тьма вечности.
Однако тот двуногий написал про меня довольно недурно: «Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, лёгкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мёртвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далёкий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова».[3]
