Хозяин начал всхлипывать. Женщина с двумя детишками высунули испуганные лица из задней двери.
— Не унывай, Миккель, — продолжал человек, объявленный вне закона. — Просто-напросто тебе и твоим домашним придется покинуть город вместе с нами. Жалко отдавать этот постоялый двор в руки придурковатых судебных исполнителей юнкера, но Шабаш накормит и укроет тебя. — На мгновение широкое лицо озарила чистая и полная любовь. — А когда вернется Она, ты будешь вознагражден.
Он подал Локриджу знак движением подбородка.
— Господин, будь добр, отбери оружие у этих… — произнесенное выражение производило жуткое впечатление на фоне его спокойного голоса, — и спрячь в безопасное место. Нам надо отправляться, с соизволения Божьего, как можно скорее. Дело нашей госпожи не ждет.
По крыше барабанил дождь. Пастушья лачуга, одиноко стоявшая посреди вересковой пустоши, в это время года пустовала; она представляла собою постройку из мха, где человек мог отдохнуть, настолько грубую и бедную, что ею погнушались бы даже люди Тенил Оругарэй. Аури, однако, спала, свернувшись на земле и положив голову Локриджу на колени.
Миккель Мортенсен с женой и детьми сидели снаружи. Американцу это казалось унизительным; чувство усугублялось полным отсутствием у них обиды за то, что он, которого они принимали за Adelsmand, отдыхает в относительной сухости.
Фледелиус тоже настаивал:
— Нам нужно обсудить кое-какие секретные вопросы — тебе и мне, — а когда мы пойдем завтра пешком, так я из-за своих старых костей не то что говорить, а дышать-то еле смогу.
Провести лошадей через контрабандистский туннель, проложенный под стенами Виборга, было невозможно. Поэтому беглецы были недалеко от города. Но снаружи царили пустота и темнота, нарушаемые лишь иногда вспышкой молнии. При этом каждая веточка вереска, каждая стремительно падающая капля дождя, каждый ручеек, струящийся по пропитанной влагой земле, на мгновение отчетливо выступали в белом пламени.
Без огня в хижине было темно и холодно. В промокшей насквозь одежде было только хуже, и Локридж, по примеру Фледелиуса, разделся до чулок, обхватил себя руками и старался не стучать зубами. Аури лежала голая, и ничто ее не тревожило. Следовало бы вместо нее пустить под крышу одного из детей трактирщика; но ей необходимо было его присутствие — в этом мире железа и жестокости, — более необходимо, чем детишкам крыша над головой.
Очередная вспышка молнии расколола небо. Раздались раскаты грома. На секунду помятая физиономия Фледелиуса предстала в дверном проеме, словно фантастическая маска сатира, — и вновь беспросветная тьма и завывание ветра.
— Пойми, — сказал датчанин искренне, — я добрый христианин. Я не желаю иметь ничего общего с этой лютеранской ересью, которую юнкера со своим марионеточным королем навязывают королевству, и, уж конечно, с язычеством колдунов. Но ведь есть не только черная, но и белая магия. Разве не так? А обычай приносить жертвы Невидимым существует с незапамятных времен. Они, в сущности, не обращаются к Сатане — эти бедные невежественные крестьяне, которые собираются в Канун Мая и завтра. Не обращаются и к ложным богам, о которых можно прочитать в хрониках Сакса Грамматикуса. Виборг когда-то назывался Вебьорг — Святая Гора. Там, где сейчас стоит собор, было святилище, древнее уже к тому времени, когда Один привел свой народ с востока. Духи земли и воды — почему нельзя человеку обращаться к ним за помощью, не совершая тяжкого греха? В наше время крестьянину зачастую больше не к кому обратиться. — Он повернулся на мокрой земле. — Но я только поддерживаю контакт с Шабашем. Я не вхожу в него.
— Я понимаю, — сказал Локридж.
Слова Фледелиуса казались ему верными, и видел он больше того, чем тот сказал. Перед его мысленным взором начал вырисовываться узор — смутный и громадный.
История человека была историей религии.
Аури, спящая так мирно среди грозовых раскатов, или народ Аури, или индейцы, которых он видел на Юкатане, да и все примитивные народы, о которых ему было известно, чья культура не приняла совершенно извращенных форм, — все они обладали одним качеством — духовной целостностью. Личное дело каждого — считать ли это достаточной компенсацией за все то, чего у них не было. Факт оставался фактом: они составляли единое целое и с землей, и с небом, и с морем — так, как те, кто отделяет богов от себя или вообще отрицает их существование, никогда не смогут. Когда индоевропейцы приносили с собой в ту или иную землю свой патриархальный пантеон, они приносили много хорошего; но они также создавали новый тип человека — одинокого человека.
Никакого резкого разделения не существовало. Старым богам удавалось устоять. С течением времени они сливались с пришельцами, преображали их, и в конце концов вечные формы снова становились ясными, только под другими именами. Диауш Питар, с его солнечной колесницей и боевым топором, стал Тором, чья повозка была запряжена скромными серыми козлами и чей молот возвещал дождь, который есть жизнь. Рыжебородому не предлагали кровавых жертв: он сам был йоменом. А когда Один, одноглазый бог в волчьем обличье, которому военачальники приносили человеческие жертвы, пал, уступив место Христу, и остался в памяти всего лишь троллем, Тор привял имя Святого Олафа, Фрей стал Святым Эриком, чья повозка выезжала каждую весну для благословения полей, а Она надела голубую мантию Пресвятой Девы Марии. И всегда во все времена существовали маленькие боги, эльфы, домовые, гномы, русалки, настолько близкие к реальному миру, что их даже не называли богами; они превращались людьми в символы помощи и зла, любви и страха, удивительной тайны и непостоянства, которые и составляют жизнь.
Сам Локридж был агностиком (дитя грустного, превозносящего интеллект и отвергающего инстинкт времени, которому, как он теперь видел, недолго оставалось жить) и не стал высказывать мнения по поводу затронутых объективных истин. Насколько он понимал, Мария могла быть настоящей Царицей Небесной, а Триединая Богиня — лишь ее интуитивным восприятием. Рассудительный человек вроде Йеспера Фледелиуса мог этому поверить. Или же обе могли быть тенями, отбрасываемыми некой абсолютной реальностью, или обе могли быть мифом. В истории имеет значение не что люди думают, а что они чувствуют.
И в этот гигантский, медленно развивающийся конфликт и переплетение двух мировоззрений вмешалась война во времени. Патруль организовывал нашествия воинствующих племен и их воинственно настроенных богов; Хранители изыскивали тайные пути для того, чтобы сберечь старых богов и подогнать новых под их образ. Патруль поддерживал народ томагавка, который уничтожил культ переходной могилы; однако кочевники неолита превратились в фермеров и мореплавателей бронзового века, и солнце стало уже не духом огня, а хранителем земли и ее оплодотворяющим супругом. Пришло христианство с его книгами и с первым из богов, каравшим за неверные представления о его природе, — и вскоре сердца людей стали принадлежать Марии. Реформация вернула Иегову, вооруженного страшным оружием против инстинктивной веры — печатным словом, — но сама религия оставалась тонко разделенной, дискредитированной, выхолощенной, пока, спустя пять или шесть веков, мир не ощутил собственное бесплодие и не возжаждал новой веры, которая была бы более глубокой, чем слова. Локридж попробовал заглянуть в столетие, следующее за его собственным, и не смог увидеть победного шествия науки; перед его мысленным взором представали люди, собирающиеся на холмах во славу нового бога — или возрожденного старого.
