– Сейчас всё будет.
Скаппоне уточнил:
– Мальчик, да?
– Конечно! – подтвердил Тайга и, чтобы сменить тему, не слишком деликатно ткнул пальцем в запястье Скаппоне, где из-под манжеты выглядывал бледно-голубой вензель из букв «N», «S» и «F». – Что это такое?
– Ниэнте[2], – безразлично ответил итальянец. – Просто юная глупость.
Вольховский пел соловьём. За пять минут он изложил краткую историю Тополины, показал офицерам самые знаменитые улицы и дома Плешина и успел бы рассказать ещё многое – но Охрименко остановил «уазик» на маленькой сжатой домами площади у неприметного монумента.
Тайга бывал здесь не раз, но упускал памятник из виду – почерневшее от времени, плесени и выхлопных газов изваяние выглядело так неказисто, что майор не удосуживался рассмотреть его подробнее.
Но сейчас капитан Вольховский так уверенно выступал в роли гида, что Тайга почувствовал себя праздным туристом. За грязью и копотью он вдруг поймал суть скульптуры.
На широком низком постаменте лицом вниз лежал человек в форме. Судя по эполетам и сапогам со шпорами – кавалерист, какой-нибудь гусар или улан. Судя по неестественной позе – мёртвый.
Над ним склонился мальчик, лет десяти, не более. Растрепанные кудри, расстегнутый воротник. Глядя не на поверженного взрослого, а вперед, в глаза Тайге, мальчик тащил из ножен на левом боку убитого тяжелый широкий палаш.
«Младо до сабро».
– Это просто памятник? – спросил итальянец. – Или настоящий мальчик?
– Когда немцы перешли границу, королевская гвардия совершила единственную контратаку. Лошадь против танка немногого стоит, – сказал Вольховский. – На третий день война закончилась, и офицеров танковой дивизии определили на постой в Плешин.
Охрименко согнал всех в кучку перед монументом, щелкнул пару кадров, потом перебежал площадь, вытащил за собой из цветочного магазина продавщицу и показал ей, как наводить и куда нажимать. Сам пристроился рядом со Скаппоне, и все улыбнулись вспышке.
– Этот мальчик три дня искал в поле своего отца, – продолжил капитан. – А когда нашел, то забрал его саблю, ночью скрытно вернулся домой в Плешин и зарубил офицера-танкиста, ночевавшего под их крышей.
– Я понял, понял, не переводи, – сказал Скаппоне Тайге, – нашел меч, убил танкиста.
Охрименко завёл машину.
– А что случилось с мальчиком? – спросил Тайга, предчувствуя неприятный ответ.
– Об этом не любят вспоминать, – ответил Вольховский, перелезая через борт, – потому что об этом лучше не думать. В этой стране, чтобы стать героем, надо сначала нанести страшный урон врагам, а потом погибнуть страшной смертью.
Тайга перевел итальянцу.
– Ну прям как наши пионэры-герои! – нараспев протянул Охрименко и с хрустом включил первую передачу. – Валя Котик унд Марат Казей!
– А вот не надо над этим глумиться, лейтенант, – сказал Тайга. – Ты молодой, для тебя это легенды и выдумки, а для кого-то была жизнь.
– Посмотри, Роман, какие у него глаза, – сказал Скаппоне. – Мальчик всё знает ин античипо… заранее. Но обязательно сделает то, что задумал.
Тайга оглянулся на памятник, но тот уже остался за поворотом.
Раньше Тайге не раз приходилось сталкиваться с сотрудниками военной прокуратуры, но Кривцов ломал все стереотипы.
Полковник разместился на постой не в гарнизоне, а как частное лицо – в затхлой гостинице, этаком «Доме колхозника» для вездесущих коммивояжёров, которых не пугали ни разрушенные мосты через Тополяну, ни затянувшийся на годы экономический кризис, ни угрозы «землемеров».
Кривцов пренебрёг допросом офицеров и солдат, дежуривших по части в злополучный день пропажи оружия, заявив, что «нечего жевать резину». В расположении роты появился лишь однажды, на пять минут, был азартно весел, никаких криков и патетических придыханий, хлопнул Тайгу по плечу и оставил ему на столе десяток тощих бумажных папок с пожеланием «осмысливать творчески», что бы это ни значило.
Его видели в городе там и тут, то на пристани с рыбаками, то в пожарной части с Саланом за бутылкой медынца, то на базаре с заезжими цыганами.
После утреннего построения Тайга заперся в кабинете и обреченно придвинул к себе кривцовские материалы. Подборка оказалась странной мешаниной личных дел самых разных людей: наиболее значимых лиц в управлении южного Плешина, офицеров из контингентов, контролирующих соседние зоны, рыночных торговцев, лодочников…
И как это «осмысливать», да ещё «творчески»? Тайга нашёл досье Скаппоне. Интересно, откуда у военной прокуратуры выход на такие документы? Биография, характеристика – информация простая и очевидная. Но кто и зачем может поднимать из небытия забытые школьные клички? А расшифровывать татуировки?
Тайга бесцельно полистал досье француза Деланкура, бакенщика Растомы, а потом сунул весь ворох папок назад в сейф, запер кабинет и отправился в мастерскую, где Охрименко колдовал над раздолбанной трансмиссией бронетранспортёра, – всё полезнее, чем строить из себя Эркюля Пуаро.
* * *
Капитану Скаппоне вовсе не икалось, когда русский майор шуршал его личным делом.
Итальянец по пятницам всегда был в приподнятом настроении, ожидая вечерней партии в покер во французском гарнизоне.
С передвижением по Алтине у карабинеров проблем не возникало – все местные понимали, что войска Евросоюза – лучшая гарантия будущей независимости.
За окном замелькали ржавые торцы сорокафутовых контейнеров. Итальянец вспомнил, что не предупредил водителя, чтобы тот не ехал через гетто – один из пятнадцати тополинских анклавов в Алтине. Не то чтобы Скаппоне избегал тополинцев – просто не хотелось сбивать настрой перед игрой.
Волей-неволей он обращал внимание на виды за окном. Дети в дармовой одежде от Миссии Спасения гоняли палками по пустырю консервную банку. Четверо стариков, мешая друг другу, разрезали на длинные лоскуты драную резиновую камеру. Румяная женщина с гладкой кожей, но абсолютно седая что-то помешивала в кипящем чане на краю дороги. Горы мусора в канавах кое-где выросли выше заборов.
За что только держатся здесь эти отверженные, подумал Скаппоне. Статистика неумолима, на левом берегу реки они давно перестали быть этническим большинством. Почему не податься прочь, на север, за Тополяну, и закончить дурацкое, никому не нужное противостояние?
Гетто кончилось – вышкой с часовым, французским морпехом, разрисованной непотребными картинками бетонной стеной, двумя рядами колючей проволоки, наполовину скрытой в прошлогоднем сухом бурьяне.
А уже в следующем квартале кипела совсем иная жизнь. Из распахнутых дверей трактиров доносился запах хорошего кофе, по улицам раскатывали современные автомобили – пусть все с перебитыми «ВИНами»[3], но речь не о том, – куда-то спешили симпатичные женщины, а почтенные старцы провожали их взглядом, не выпуская изо рта коротеньких алтинских трубочек.
