Эрлен принадлежал к четвертой, самой редкой и малопонятной категории. Его нервически-подвижная, но неактивная натура невольно тяготела к размеренному, рутинному образу жизни, замкнутому службой, домом и спокойными развлечениями; однако при соблюдении этих условий в душе медленно начинало закипать беспокойство, раздражение, какой-то зуд, похожий на накопление статического заряда, — в итоге возникала потребность в потрясении, шоке, некой отчаянной ситуации, которая, схлынув, на долгое время оставила бы после себя умиротворение и успокоение. Эрликон ненавидел и риск, и любые нервные встряски, как больной — горькое лекарство, но обходиться без этого не мог.
Вероятно, эта особенность характера была как-то связана с его беспрерывным самосозерцанием и самобичеванием. Разбирая характер этой связи, Сартр наверняка извел бы не менее десятка страниц с четырьмя от силы абзацами, я же ограничусь тем, что скажу: Эрлен и впрямь, пытаясь убежать и опередить свой самоанализ, часто принимал решения диковинные, а порой и просто опасные, и пытался воплотить их до того, как сам же зло высмеет их тщетность. Это удавалось ему крайне редко, но в те времена не было Кромвеля.
Еще не было семи — совсем светло даже по осеннему времени, да и тучи слегка разошлись, но прожектора над комплексом уже горели, придавая Контрольной башне и службам таинственный ночной облик. Колонны «Стоунхенджа» тоже были озарены и до половины сияли молочной белизной, а выше, там, где полотнища света расходились, проступали клинья цвета кофе с молоком — они все более темнели к вершинам, и на широких конечных площадках, в окружении сумрачного неба, горели парами красные огни, словно семейство вервольфов озиралось оттуда воспаленными глазами.
Серая остроносая махина «Милана» с задранным колпаком фонаря появилась из ангара. Вертипорох был немало озадачен, увидев вокруг самолета весь цвет фарбороского общества, и сразу насторожился, почуяв неладное. Однако, хотя никакого уговора на этот счет не было, правды ему никто не сказал.
Мобильный лифт поднял облаченного в костюм и шлем Эрликона к кабине.
— Стойте, — вдруг сказал Лабрада. — Давайте остановимся. Мы совершаем преступление. Терра-Эттин, вы доказали, что вы храбрый человек, в вашем мастерстве никто не сомневается. Прекратите ваше пари! Эдгар, в конце концов, вы порочите доброе имя девушки!
Баженов пожал плечами. Эрлен, уже сидя в машине, подключался к системам, отрицательно покачал головой.
— Что такое? — заорал Вертипорох, оглядывая всех.
Но фонарь, зашипев, уже опустился на место, и самолет всплыл на рулежную высоту. Баженов, Лабрада, Такэда и Одихмантий попятились, загораживая лица, в черных стволах дюз загорелся синий свет, и «Милан», выстрелив свистом по ушам, взмыл вверх-вбок и, обрастая режущим душу воем, провалился в небо.
— Добери ручку, — приказал Кромвель. — Десять градусов влево. Тангаж за маяком.
— Что? Ты хочешь заходить с обратной точки?
— Именно.
— Джон, Джон!
— Да, мой дорогой, если уж пролетать «Стоунхендж», то со всеми прибамбасами, феньками и наворотами, не каждый день такое выпадает… Не спи, вираж! Ножки красивые у этой Кристины?
— Обыкновенные.
— Ладно. Посвящается Кристине…
После посадки у Эрлена еще хватило сил приподнять руку и выключить блокировку фонаря. Спасибо кромвелевской настырности, спасибо тренировкам — он лежал в раскрывшемся бутоне «кишки Маркелова» залитый потом, будто в сауне, едва живой, блаженно расслабленный, с ломотой в левом виске, но уцелевший, не поврежденный буйством маршальского дарования.
Вертипорох, разгоняя перед собой лифтовую площадку, бросился к машине и в мгновение ока взлетел наверх. В продолжение всего действа он обрушил свой гнев почему-то на Лабраду, и можно было бы ожидать, что механик вывалит на ветерана все красочное разнообразие подвалов русского языка, но от волнения Дима вспомнил только два слова и, чередуя их, свирепо тряс ни в чем не повинного Ли за плечи, изрядно забрызгав его знаменитые очки. Потом, когда Эрликон вышел на последнее кабрирование и разворот на посадку, Вертипорох сел прямо на мокрый бетон и закрыл лицо руками. Лабрада, надо заметить, особенно и не сопротивлялся; вяло колеблясь под хваткой механика, он отрешенно выслушивал монотонные ругательства и не сводил глаз с «Милана». Эдгар стоял, как стоунхенджевский столб, и по его застывшему лицу ничего нельзя было понять. Такэда присел на корточки и время от времени качал головой, выражая восхищение. В эти минуты японец простил Эрлену выходку на старте второго этапа. Такэда изменил свое мнение: Эрликон, по его понятию, был не разбойник, бессовестно попирающий все законы и правила, но воин-маньяк, одержимый — человек, в котором отвага и честолюбие странным образом соединялись, порождая грозное безумие, полное презрение к смерти, а в этом, как ни крути, есть нечто, внушающее уважение.
Поддерживаемый Вертипорохом, Эрлен слез на землю, несколько раз глубоко вздохнул и под напором неуемного маршала просипел:
— Ну, где моя Кристина?
Баженов молчал и, подобно самому Эрликону полчаса назад, смотрел в сторону ничего не выражающим взглядом.
— Ничего тут обидного нет, — дружески пояснил Кромвель. — Не в карты же ты ее проиграл.
Эдгар не говорил ни слова.
— Да не нужна нам твоя свиристелка, — закончил Дж. Дж. уж и вовсе от себя. — Мы лучше заведем… Ли, что с вами?
Лабрада стоял печальный и торжественный, и глядел он куда-то глубоко внутрь себя и, похоже, видел там что-то такое, что стоявшие вокруг люди казались отдаленными и нереальными, будто во сне. Услышав вопрос Кромвеля, Ли отвернулся, потом взглянул на Эрлена и ответил, как всегда, доброжелательно и спокойно, но заметно изменившимся голосом:
— Эрлен… И вы, друзья мои. Я хотел бы с вами попрощаться. Я сегодня уезжаю. Желаю вам всем удачи.
— Как уезжаете? — спросил Эрликон, а Баженов, кажется, даже и не удивился.
— Я не буду выступать. Вообще больше не буду. Я вам чрезвычайно благодарен, Эрлен; вы мне напомнили о вещах, о которых я давно забыл.
И Лабрада повернулся и ушел, а вслед за ним разошлись и остальные. Той же ночью Лабрада действительно собрался и улетел в Стимфал, а оттуда — на Землю. Свой контракт у РФК он выкупил, заплатив, по слухам, более чем солидную неустойку, но впоследствии остался работать там же, в компании, в необременительной должности эксперта летной группы. Верный данному слову, он больше не выступил ни на одном соревновании.
Тем временем жизнь доказывала, что шила в мешке и в самом деле не утаишь. Во-первых, не считая великого числа местных свидетелей, чудеса «Стоунхенджа» прекрасно были видны из соседнего Гладстонбери. Во-вторых, полет Эрлена оказался во всех подробностях заснят сразу двумя проходившими в тот момент над районом спутниками, ну, а в центре обработки у «Интеллидженсера», естественно, нашелся свой человек, и обложка следующего номера украсилась роскошным снимком, на котором объятый кольцом белого пламени «Милан» стоял торчком между столбов «Стоунхенджа», точно фига между загорелыми пальцами.
