Под конец отчаяние пронзило меня снизу доверху ледяной иглой. Игла парализовала дыхательный центр; я превратился в сгусток мертвых клеток, от которого отделился скат-манта – моя темная душа – и ушел в глубину, взмахивая «крыльями». А мертвая плоть всплыла к адской прозрачной голубизне и облакам – как всякая дохлятина…
На границе сна и смерти меня поджидала тень Лимбо – невинного счастливчика, не подозревающего о том, что и он должен умереть. Он проникает в мои сновидения всякий раз, когда хочет сообщить нечто важное. На этот раз кит сохранил информацию, извлеченную неведомым мне образом из сознания издыхающего кархародона.
Древний монстр, убитый Лимбо, был не единственным и не самым смертоносным представителем своего вида. Где-то осталась самка, носившая в своей матке чудовищные эмбрионы, самка, на которую двуногий пастух успел воздействовать неизвестным кодом. Мегалодоны размножались под его контролем. То были будущие хозяева будущего мира. А это означало, что шансов дожить до зрелости у меня было не больше, чем у раненой сельди, оказавшейся под пристальным вниманием акулы-молота…
Мой страх был настолько сильным, что даже во сне меня настигло оцепенение. Страх поднимался из ледяного мрака, как гигантский кальмар, опутывал тело своими липкими желеобразными щупальцами, застилал вязкой жижей далекий тускнеющий свет…
После кошмарного сна меня ожидал сюрприз – на этот раз приятный. Правда, я, глупец, не сразу понял, какой подарок преподнесла мне судьба, и чуть было не упустил редчайший шанс.
Оказалось, что не все мои киты отдыхали или совершали печальный ритуал. Один молодой любопытный самец отправился на место схватки Лимбо с мегалодоном, привлеченный затухающими сигналами. Он был еще глупее меня, этот шестиметровый малыш. Он вполне мог попасть в ловушку и нарваться на уцелевших акул, до сих пор пребывавших под воздействием кода агрессии. Тогда уже никто не успел бы приплыть ему на помощь. Мы находились слишком далеко.
Была и другая опасность, еще не знакомая мне. Я осознал ее гораздо позже, а косатки, наверное, не осознают никогда. Марионеткам неведомо, к чьим рукам или мозгам тянутся незримые нити…
Он принес ЭТО в пасти – нечто полудохлое, жалкое, поставившее на кон все и безнадежно проигравшее… Смерть для такой безрассудной твари – закон, приговор океана, итог противодействия слепой природе. Но я был прозревшей частью этой самой природы. И прозрение оказалось настолько ошеломляющим, что на некоторое время я потерял контроль.
Существо пробыло в воде в одиночестве больше полусуток. Если бы не косатка, оно протянуло бы еще совсем немного. Жажда, голод, усталость, а может быть, и помешательство сделали бы свое дело. Вместе с ним пошли бы ко дну мои надежды. Но и самец обошелся с существом не слишком деликатно. Что ж, его можно понять – для него этот отчаянно трепыхавшийся кусок мяса был неразрывно связан с кархародонами, с образом ВРАГА…
Жизнь покидала существо, и, вероятно, оно уже не представляло никакой ценности. Но инстинкт оказался мудрее. Самец уловил некую связь, подобие между моими излучениями и аурой обреченной на смерть твари…
Я увидел ЭТО, едва разомкнув веки после кошмара. Двуногий в челюстях косатки – зрелище необычное, исключительное. Интересно, давал ли кит ему дышать? Если нет, мне оставалось только осмотреть труп.
Когда малыш подплыл ближе и вынес добычу на поверхность, мне показалось, что медуза ужалила меня пониже спины. Я рассматривал ТЕЛО. Я увидел перепонки между пальцами, выпуклые молочные железы, широкие бедра, округлый живот, темный треугольник в паху… САМКА!!!
Я мгновенно сопоставил облик существа с обликом единственной двуногой самки, которую я знал за всю свою жизнь, – своей матери. Что касается физиологии, подобие было несомненным. А эта к тому же была совсем молодой, хотя и похожей на мертвую рыбину. Мертвую?!…
Через секунду шок прошел. Я испугался, что уже слишком поздно. Если она погибнет, я не прощу себе этого. До конца своих дней я буду считать себя идиотом, и это будет вполне заслуженно.
Когда малыш разжал челюсти, на плечах и боках самки обнаружились лиловые цепочки кровоподтеков от его зубок. Она была без сознания. Я схватил ее за ноги и втащил в свою корзину. Ее кожа была скользкой и холодной. Старый вертикальный рубец пересекал ребра. Трудно было понять, что оставило такую отметину.
Я наспех привязал самку к корзине (оказалось, что тут тесновато для двоих, и мелькнула опережающая события мыслишка, что придется плести новую!), затем проверил дыхание. Еще ни разу я не спасал ни одного захлебнувшегося двуногого и действовал по наитию. Я надавил ей на грудь, и изо рта выплеснулась вода пополам с зеленоватой жижей.
(Мои ладони касались этих прохладных, гладких, упругих выпуклостей. В глазах потемнело. Конечно, я не на шутку возбудился. Поцелуй в твердые посиневшие губы вовсе не казался мне приятным. Вместо этого у меня возникло страстное, непреодолимое желание облизать все ее тело и узнать, как пахнет выделяющийся секрет, – желание настолько дикое и неукротимое, что я начал делать это и опускался ниже, и судорога вожделения сводила мои челюсти, и ласки стали укусами, и сморщенные от холода соски самки оттаивали у меня во рту… Я был неумелым, но жадным. Если бы сейчас напали большие белые акулы, от меня было бы не больше толку, чем от младенца…)
А где-то за сотни миль от моего исступления она хрипела, с рвотным кашлем извергая из легких остатки воды. Она бешено дергалась, пока ее мышцы непроизвольно сокращались. Возможно, я привязал ее слишком туго. Ее глаза открылись… Некоторое время в них была только боль, муть, бессознательное колебание на границе тьмы и света. Содрогание… Потом зрачки сфокусировались на мне…
К тому моменту я справился с собой. Невозможно ласкать самку, когда она то ли мучительно возвращается к жизни, то ли бьется в агонии. И самым важным для меня вдруг оказалось одно: чтобы она выжила. То, что еще совсем недавно она была моим смертельным врагом, не имело никакого значения. Враг превратился в добычу победителя. Я владел ею безраздельно и знал, что сделаю с ней все, что захочу. В любое время. Мое желание стало менее острым, но ни в коем случае не угасло. Просто теперь я был уверен: самка никуда от меня не денется.
Она смотрела и все еще не понимала, где находится. Наверное, она испытала гораздо более сильный шок, чем я, когда леденящие объятия смерти вдруг сменились моими по-животному грубыми ласками… Я видел свои отражения в ее глазах цвета вечернего южного неба. Я ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она ниже, тоньше, слабее меня, ее волосы более густые и более темные, а кожа светлее, чем моя.
