Так вот, история, рассказанная археологом Рабчинским, была, пожалуй, самой интересной. Она была необычной и возвышенной. Вряд ли кто-нибудь из нас поверил тому, о чем он рассказал. Да не в том дело.
Рабчинский начал так: «Пусть это не прозвучит обидой для уважаемых членов клуба, но моя коллекция, безусловно, лучшая. Я не имею в виду коллекции членов нашего клуба. Она лучшая в мире. Моя коллекция — полностью сохранившийся до всех мелочей, самый необычный город на земле. Сказочный город неизвестного народа, владевшего самым прекрасным на земле искусством и такой техникой, которой мы и сейчас не знаем…»
Рабчинский рассказывал долго. Я помню, Дарья Георгиевна, мы все сидели затаив дыхание, в сумерках, не зажигая света, вот как мы сейчас с вами сидим. Все мы были увлечены этой дивной сказкой. Он рассказывал, как исходил пешком Крым, как облазил все дно побережья. Он и раньше находил в море интересные вещи. А вот однажды, разгадав тайну какой-то там горы, обнаружил на дне морском вход в город, как будто попал в царство Нептуна. Он говорил, что был измучен, к тому же не хотел разрушать первозданность находки, поэтому не взял оттуда ничего, кроме трех маленьких фигурок. Думаю, те самые, что сейчас у вас. Ну, а потом почему они оказались у Калабушкина? Может быть, и продал. Вам же рассказывали, как Рабчинский опустился. Жаль человека, очень, очень жаль. Я надеялся, что его увлечение поможет ему победить болезнь. Я ведь врач, Дарья Георгиевна, — сказал маме Игорь Потапович, — и я знаю, как страсти возводят мост через невозможное к возможному…
Так мама и Игорь Потапович сидели, не опуская шторы и не зажигая света. Они смотрели на город в большое итальянское окно. Ленинград без единого огонька. Наверное, трудно было привыкнуть к этому.
— Так вот, Дарья Георгиевна… Если бы у меня сейчас было шампанское (а давайте представим, что оно есть), я хотел бы выпить за вас, — сказал Головачев. (Я вижу эту сцену, вижу так, как будто я была тогда с ними).
Игорь Потапович поднял прямо с пола и поставил на стол какую-то коробку и достал оттуда два изумительных венецианских бокала. Даже в сумеречном свете можно было различить кружево узора, заключенного внутри стекла.
— Я пью за вас, Дарья Георгиевна, — торжественно сказал Головачев, — за вашу одержимость, за вашу увлеченность, за вашу молодость, за то, чтоб вы пережили эту проклятую войну, и за то… — Игорь Потапович поднял высоко руку с пустым венецианским бокалом, — за то, чтобы невозможное стало возможным, чтоб прекрасная сказка Рабчинского стала действительностью и чтоб вы увидели собственными глазами подводный город.
Мама протянула свой бокал навстречу его бокалу, и как раз в этот момент вдруг небо на горизонте осветилось багровым светом. Горело где-то к югу. Огромные языки пламени взмывали к самому небу…
Вернувшись в Эрмитаж, мама узнала, что это горели Бадаевские продовольственные склады, основные запасы продуктов Ленинграда…
Для Ленинграда начались тяжелые дни. Мама, как и все другие ленинградцы, дежурила ночами на крыше, тушила зажигательные бомбы. В городе начался ужасный голод. Многие умерли, а у тех, кто остался в живых, не было сил их похоронить.
Но мама все-таки не переставала думать о том, чтобы не пропала тайна Рабчинского. Головачев дал ей адрес Рабчинского, и она пошла к нему, понесла ему в подарок крошечный кусочек хлеба. Но его уже не было в живых. Ослабевший от своей застарелой болезни, он умер раньше других.
Разыскала мама и квартиру Калабушкина, того самого старика, который отдал ей фигурки. Но здесь ее тоже ждала неудача. Соседи рассказали маме, что у Калабушкина погибла семья: жена и двое сыновей-двойняшек. Состав, в котором они эвакуировались, разбомбило у Бологова. А он, оказывается, еще упрашивал жену уехать. Поэтому он и был такой странный. Ну, а сейчас он переселился к каким-то дальним родственникам.
Тайна осталась нераскрытой…
После войны мама покинула свой любимый Эрмитаж, ради которого она столько выстрадала. Случилось это из-за моего отца. Вернее, из-за того, что когда он вернулся с фронта и закончил институт, его распределили в тот город, где мы сейчас живем с мамой.
Наверное, нелегко было маме расставаться с Эрмитажем, но она очень любила папу, и потом, она вообще никогда не унывала. «Буду ближе к своим сарматам», — говорила она.
Вот так мои родители оказались в Крыму. А я уже родилась здесь.
* * *
История таинственных фигурок стала мне известна еще в раннем детстве. Когда я была совсем маленькая, ее рассказывали мне как сказку, фигурки выступали в роли забавных гномов, которые помогают маленькой девочке в ее житейских невзгодах.
Потом, лет в 9–10, когда появился интерес к страшной сказке, гномы превратились в злющих кровожадных великанов: двое с круглыми головами, как огромный шар, а один с плотоядно шевелящимися усами на голове. Эти ненасытные великаны постоянно требовали себе в пищу вполне порядочных людей. Лет в 15 потребность в романтике превратила их в идолов. Но что такое они на самом деле, об этом часто спорили все мы — и мама, и папа, и я. Эти фигурки уже не были просто фигурками. Мы столько на них смотрели, столько о них говорили, что даже знали их характеры и дали им имена: Умник, Головастик и Радист. Правда, теперь они были не у нас. Мама отдала их в музей, в котором работала. Это наш краеведческий музей. Конечно, немножко жалко, но ведь можно было в любой день пойти и взглянуть на них. Мама сказала: мы ничего не могли сделать, чтоб разгадать их тайну, но если они будут находиться на виду у многих людей, то будут постоянно тормошить людское любопытство, и в конце концов найдется человек, который откроет их тайну. Так и получилось, что я рассталась с Умником, Головастиком и Радистом.
Когда Юрий Гагарин полетел в космос, наши человечки стали вдруг очень модными. Буквально вся страна о них узнала. А пот как это было. Местный журналист написал заметку, в которой он высказывал мысль — не пришельцы ли из космоса эти странные существа. Тогда, мол, вполне понятно, что дикие обитатели нашей земли обожествили пришельцев из космоса и стали им поклоняться. И это их ритуальное изображение. Большие круглые головы — наверняка шлемы скафандров, а у третьего на голове антенны.
И представьте, его заметку перепечатали в центральной газете. В наш музей повалил народ, как на выставку Пикассо. Очередь стояла на всю улицу. Даже из других городов приезжали. Директор музея Клавдия Владимировна была сама не своя от счастья и гордости.
А немного погодя — бац! — и все наоборот. Другая статья в центральной газете, что это, мол, выдумка и ерунда. Нам с мамой просто проходу не было, как будто это мама написала статью про пришельцев из космоса. И даже отец подтрунивал над мамой:
