Хэссон вдруг почувствовал жестокое желание расхохотаться. Он взялся за свою кружку и уставился на роящиеся пузырьки пены.
— Отчасти потому Сибил от меня и ушла, — продолжал Уэрри. — У нас были споры по поводу лечения Тео: она хотела, чтобы я разрешил больнице его оперировать, а я об этом не желал слушать. Но по-моему, ей тошно стало жить с кем-то, кто был никем. Вот почему я прекрасно лажу с Мэй. Она еще одно никто. Ее единственное желание — привлекательно выглядеть, и только это она и делает, так что с ней я знаю, что к чему.
Наступила более длительная пауза, и Хэссон почувствовал, что Уэрри сказал, что собирался, а теперь от него ожидается какой-то подходящий к моменту ответ. Он опустил взгляд к пакету, полному кассет его мечты, и ему страстно захотелось оказаться в своей спальне с пергаментным светом, пробивающимся сквозь защитные занавески и чтобы телевизор изливал бы на него сладкое всепрощение. Несправедливость происходящего — вот еще кто-то требует от него невозможного — тяжелым грузом давила на его сознание.
— Эл, — наконец проговорил он, — почему вы мне все это рассказываете?
Уэрри был слегка озадачен:
— Я подумал: после всего, что ты видел а моем доме, ты захочешь узнать, но я, похоже, ошибся.
— Нет, естественно, меня волнуют проблемы друга, но просто я понятия не имею, чем могу помочь.
Уэрри бледно улыбнулся.
— А кто сказал, что мне нужна помощь, Роб? Меня должно волновать, если что-то не так, только тогда у меня могло бы возникнуть желание это исправить.
Он прикончил свою кружку пива и дал знак официанту принести свежего.
Хэссон мгновение смотрел на него, а потом спрятался за классической британской палочкой-выручалочкой:
— Как вы думаете, погода будет меняться?
Как только они вернулись домой, Хэссон поднялся к себе в комнату и запер дверь. Кровать была аккуратно застелена и кто-то раздвинул занавески, впустив яркий снежный свет дня. Он поставил свои покупки на этажерку, выбрал кассету и опустил ее в щель телевизора. Ласкающая душу знакомая музыка просочилась у атмосферу, а не просцениуме крошечного приборчика фигурки начали разыгрывать комедию из семейной жизни, часть серии, которую Хэссон смотрел в Англии год тому назад. Он задвинул занавески, снял верхнюю одежду и забрался в постель, стойко дожидаясь, когда пройдут приступы боли в спине. Искусственный мир телесцены занял Хэссона целиком. Казалось, он вернулся через пространство и время к своей прошлой жизни, и ему стало спокойнее.
Прошло полтора дня его отдыха и восстановления сил, и думать о том, что предстоят еще три таких месяца, было невыносимо. Гораздо лучше было свернуться в чревоподобной пещере пухового одеяла и погрузиться в мечтания других людей.
Вопреки ожиданиям и опасениям Хэссона, его новая жизнь в Триплтри внезапно стала вполне терпимой.
Среди того, что пришло ему на помощь, была изменчивость времени. Он замечал ее и раньше, всякий раз, когда выезжал за границу на отдых. У Хэссона была теория, что для личности время измеряется не часами, а количеством отразившихся в сознании новых сенсорных впечатлений. В первые день-два отпуска, особенно в новом, резко отличавшемся от его повседневности окружении, он постоянно чувствовал себя скверно, и эти дни казались почти бесконечными. Казалось, что отпуск будет продолжаться целую вечность. Однако вдруг все, что его окружало, становилось знакомым, количество и частота неожиданных столкновений резко уменьшались, сознание возвращалось к привычному кругу мыслей и действий, и как только наступал этот момент, оставшиеся дни отпуска начинали проноситься подобно кадрам ускоренного показа.
Теория Хэссона всегда немного огорчала его, потому что она и объясняла, и подтверждала существование явления, о котором не раз говорил его отец: субъективное время во второй половине жизни ускоряется. Хэссон всегда обещал себе, что никогда не смирится с оглушающим, одурманивающим миром привычек, что никогда не допустит, чтобы месяцы и времена года просачивались у него между пальцами, но неожиданно оказалось, что он не является исключением. Время пошло быстрее, а усилия, которые требовал от Хэссона каждый день, становились меньше.
Выполняя данное Оливеру Фану обещание, он начал принимать пивные дрожжи. Поначалу ему было почти невозможно проглотить горькое облепляющее язык вещество и приходилось запивать его несколькими стаканами фруктового сока. Первым результатом стало то, что Хэссона раздуло от газов, ему трудно было даже наклониться. Но Оливер заранее предупредил его, что этот симптом будет доказательством того, насколько ему необходим запас витаминов В, содержащийся в дрожжах. Положившись на советы Оливера, Хэссон упорно принимал дрожжи, мысленно повторяя то, что сумел запомнить из лекции относительно их ценности как поставщиков антистрессовых витаминов, биотина, холина, фолиевой кислоты, инозитола, ниацина, нуклеиновых кислот, пантотенатов, железа, фосфора и белка, не говоря уже о полной гамме В-витаминов. Эти химические термины мало что говорили Хэссону, но через два дня после начала лечения он проснулся и заметил, что язвочки во рту, которые мучили его много месяцев, бесследно исчезли. Он решил, что одно только это стоит любых денег, которые может потребовать с него Оливер.
Хэссон начал жевать и крохотные кусочки корня женьшеня — по два раза в день. Цвет у них был темный, красно-коричневый, консистенция противоударного пластика и вкус, чем-то напоминающий траву. Хэссон не понимал, чем они могут ему помочь, но после успеха с язвочками был вполне готов попробовать все, что порекомендует Оливер. У него улучшилось пищеварение, живот освободился от давящих газов, вернулся аппетит, и очень скоро Хэссон заново открыл простое удовольствие — предвкушение момента, когда можно будет сесть за стол.
Еда, которую ставили на стол в доме Уэрри, не всегда приходилась Хэссону по вкусу, но в середине второй недели его пребывания в Канаде Джинни Карпентер, которая по-прежнему относилась к нему с небрежной враждебностью, уехала в Ванкувер по каким-то неопределенным семейным делам. После этого готовила в основном Мэй Карпентер, и хотя у нее были ее собственные кулинарные недостатки, с точки зрения Хэссона их более чем компенсировало отсутствие ее матери. Оказалось, что Мэй Карпентер полдня работает в конторе компании по прокату растений. Она отправлялась туда три раза в неделю, а это значило, что пока Тео был в школе, Хэссон оставался в доме один, что его чрезвычайно устраивало.
Он по-прежнему как можно больше времени проводил в своей комнате у телевизора. Но несмотря на упорное желание не впускать в свою жизнь внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и собранно — само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не повлияло.
