— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.
— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.
— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!
У мальчишки слезы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.
— Тшшш, — он понизил голос до шепота. — Разберемся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед теть-Шуре позвонит, а она все выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…
Жень хлюпнул носом.
— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.
Жрец утомленно вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.
— Ладно тебе.
А после, доев обед и ожидая счета, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить ее и не услышал бы ее просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.
Теперь она не боялась.
Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, все это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала ее стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…
Ксе невольно облизал пересохшие губы.
«Дед позвонит теть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».
Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжелую, крупную, как котел, голову, дремал огромный кобель.
Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.
Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчет перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помета и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.
И еще: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.
Впервые за многие годы эмоции брали верх над разумом. Близость собаки казалась непереносимой, она заставляла усомниться в верности принятого решения, и головокружительный блеск разработанного Павлом Валентиновичем плана превращался в труху, потому что никакая должность, никакие деньги, самая жизнь и та не стоила этого — восьми часов в день рядом с Псом Преисподней.
Пять дней в неделю.
Впервые за сорок лет Павел Валентинович не задерживался на работе.
…Это было одно из условий, на которых ему вручили не имеющую аналогов экспериментальную систему, и поначалу оно показалось Павлу Валентиновичу наименее значимым. Пес должен жить в его кабинете? Что же, его не нужно ни кормить, ни выводить на прогулку, отчего не выделить угол для вечно дремлющей разумной программы, которая так выручит организацию… Пытка длилась третью неделю — нервы сдавали. Теперь он больше всего думал об этом условии и находил его самым трудным, практически невыполнимым.
Верховный жрец бога войны, замминистра обороны П. В. Ивантеев был человек необычайно жестокий и совершенно аморальный, но назвать его плебеем и хамом не смог бы даже заклятый враг. Сопровождая Александра Александровича Воинова на пути в святилище, он всегда испытывал глубочайшую неловкость от того, что рассчитанный на прямое попадание атомной бомбы подземный бункер, замаскированный сверху лесным массивом, называется храмом; ведь храм — это нечто прекрасное и доступное мирянам… Он с огромным удовольствием запер бы в бункере проклятого кобеля, тот ему соответствовал, этого просто требовали соображения безопасности! но разработчик поставил условия — личный кабинет верховного жреца и личное его присутствие… Павел Валентинович приближался к отчаянию. Он мало-помалу утрачивал уверенность в себе, собранность, остроту мысли, он плохо спал и срывался на домашних. Он всегда гордился своей выдержкой, несокрушимой крепостью психики, и сознание подступающей слабости было еще болезненнее, чем ужас.
Он все понимал. У него были другие выходы, целых два выхода — пенсия с лишением жреческого ножа и смерть от руки разъяренного мальчишки. Павел Валентинович любил и ценил жизнь, контактерский свой дар любил и ценил еще больше, выходы его не устраивали. Он нашел третье решение и долгое время был этим горд.
…Рыжий корсо поднял голову и повел из стороны в сторону налитыми кровью глазами.
Жрец содрогнулся.
Все это оказалось для него слишком. Павел Валентинович никогда не испытывал почтения к богам, хотя, безусловно, уважал Александра Александровича лично; стоя перед алтарем, он полагал себя кем-то вроде лаборанта, запускающего реакции, и все же возносить моления псу… в этом было что-то от кощунства.
Нет, не так.
Это было унизительно.
Теперь-то верховный жрец сполна оценил чудовищную иронию Лаунхоффера. Возложение на алтарь родной дочери Воинова, которое Ивантеев находил способом радикально повысить эффективность культа, было грязным преступлением; они по заслугам лишились своего бога — и теперь должны молиться собаке.
