(А ведь и в самом деле: что это за сила такая, овладевшая за полтора века миром настолько, что исчезни электрический ток — и пропала цивилизация? Сила, с одной стороны, математически ясная, подчиняющаяся законам, кои по строгости соперничают с теоремами геометрии и механики, а с другой — весьма таинственная в универсальном умении облегчать, ускорять, даже упрощать все дела людские, которых она коснется…) Во всяком случае, Виктор Федорович чувствовал свою причастность к ясности, мощи и универсальности этой великой силы. Став инженером, он осознал свои немалые возможности делать новое в этой области — и значительное: выразить себя в электрических и электронных схемах, как композитор в музыке, а литератор в словах и фразах. Работа в Шаре, в НПВ, давала такие возможности изобильно, поэтому Буров и не хватался за первую попавшуюся, не разменивался на мелочи, а искал и ждал большой идеи, большого дела.
…Когда Пец и Корнев объявили об изобретении полевого управления неоднородным пространством-временем и о проекте системы ГиМ, Виктор Федорович был огорчен ужасно, просто сражен. Ему, влюбленному в электричество, чувственно понимающему его, должна была прийти в голову эта идея, ему, ему! А не пришла. И казалось от досады, что вертелось что-то в голове, маячило; не поспеши эти двое, он бы дозрел и высказал… Ничего, он свое возьмет! Способ Корнева-Пеца был примером того, как можно развернуться в НПВ.
Как и Толюня, Буров чувствовал себя маленьким человеком в НИИ НПВ — только на иной лад: ему хотелось если не сравняться с такими гигантами, как Пец, Корнев и Любарский, кои нашли, сделали, открыли столько потрясающего (потрясного), то хотя бы приблизиться к ним. Да не только к ним — был и Зискинд, сотворивший башню и проект Шаргорода, а затем самолюбиво ушедший; даже за плечами рохли Васюка подвиг в Таращанске. А у него, Бурова, почти ничего — кроме устройств, которые в этих условиях сочинил бы любой квалифицированный смекалистый электронщик.
И вот час пробил. Сначала возникла проблема, а затем и разрешающая ее идея.
Проблема выражалась одним словом: планеты. Прав был Варфоломей Дормидонтович — даже более, чем сам бы того хотел: не только Метапульсацию, Шторм и полигалактические струи ум исследователей MB принимал спокойно, с прохладцей, но и — хоть и в меньшей степени — сами галактики, звездные небеса, даже приближенные до различаемого диска звезда. Во всем этом все-таки было многовато учебникового, к извечному опыту жизни людей мало касаемого. По теории Пеца, пространство-время есть плотнейшая среда и мощный поток, а для нас безжизненная пустота. По гипотезе Любарского, вещество суть квантовая (вырожденная) пена в этом сверхпотоке материи-времени, а по опыту жизни то, из чего состоим; по крайней мере, нам кажется, что мы из этого состоим. Иное дело планеты. И неважно, что не только в теории, но и по прямым наблюдениям они едва различимые точки в пустыне мироздания — для нас это огромные миры, кои нас породили, взрастили, на коих обитаем. Да и практика космонавтики (впрочем, и теория, и даже фантастика) нацеливает нас, что именно это самое важное: Луна, Марс, Венера, далекие планеты, астероиды, кометы — небольшие, несветящиеся, прохладные тела. Они для нас свои.
Именно это интуитивно продиктовало, что после описанного выше подъема Васюка-Басистова и Любарского, первыми заснявших планеты Меняющейся Вселенной, обнаружение и наблюдение планет далее как-то само собой стало главной целью. Но — даже после введения в дело «пространственной линзы» рассмотреть удавалось, в основном, начала и концы. Различные начала жизни планет одинаково впечатляли:
— и выделение шлейфов вещества из бешеного огненного вихря протозвезды (что наблюдали Варфоломей Дормидонтович и Толюня). — и захват крупной звездой в свою круговерть окрестной остывшей звездной мелочи (планет типа Юпитера или Сатурна),
— и даже возникновение планетарных шаров как бы из ничего, путем аккреции, стягивания и слипания мелких метеоров.
Кончины миров были не менее интересны: иногда планеты поглощала и сжигала раздувшаяся в «новую» мамаша-звезда (обычно на стадии галактического спада), иной раз сама планета вдруг быстро разбухала, накалялась и расплывалась в облако — при полном благополучии светила и остальных тел. Нередко выбрасываемые звездой новые протопланетные шлейфы уничтожали миры на ближних орбитах. Во всем этом, если смотреть в крупном масштабе и ускоренном времени, проявляло себя единое для участка галактики (а то и для всей галактики) волнение пространства; мерцания яркости и вспышки звезд, выбрасывания шлейфов в нем были подобны бликам на воде. В самых выразительных и долгоживущих галактиках иные звезды много раз выделяли из себя свиту планет (а крупные среди них — и свиты спутников), поглощали их, выделяли снова иные…
Но все это было не то. Две крайние стадии соотносились с длительным существованием планет, их неспешной эволюцией, как рождение и смерть человека соотносятся с его жизнью. А именно картины формирования облика миров, подробности строения и изменений его оказывались малодоступны: уж больно юрко планетишки шмыгали по орбитам около светил, освещаемые ими то так, то этак, а то и вовсе никак; далекие, медленно плывущие в пространстве оказывались тусклы, да и вращались все, да и прикрывали лик свой атмосферой с облаками, а то и сплошь в тучах… С помощью «пространственной линзы» удалось ухватить у некоторых вид полушария, моментальный снимок; для далеких, «вечных» шаров Солнечной системы — Урана, Нептуна, Плутона — это было бы событием; а для «миров на раз» из MB — пустым, невоспроизводимым фактом, кои наука отметает. Изменения объектов важнее объектов.
В том и был азарт проблемы, чтобы существам размерами в одну десятимиллионную от поперечника своей планеты, живущим в сто миллионов раз меньше ее, охватить подробными наблюдениями, постичь всю миллиарднолетнюю жизнь сложного громадного мира! Да и не за жизнь свою, а за малость, за часы. Да хорошо бы не одну планету так изучить, а сравнить десятки, сотни, тысячи… Сама постановка задачи как бы подчеркивала невозможность ее разрешения.
А теперь Буров знал, как ее решить: импульсной синхронизацией.
Он вернулся в кресло пилота и, перейдя на ножное управление, отпустил правую педаль — отступил во времени: чтобы из выброшенных протозвездой, пока он пил кофе, двух эллипсоидных шлейфов поскорее образовались планеты. Так и вышло, упрощенно и быстро, будто в мультике: ядро протозвезды уплотнилось в накалившийся до голубизны карликовый шар, шлейфы, быстро остывая, разорвались на дуги: ближний на три куска, дальний на пять, а те стянулись в закрутившиеся (тоже с мультипликационной быстротой) объемные вихри-комья. Вскоре они были заметны только в отраженном свете звезды и быстро уплотнялись — мечущиеся по орбитам, меняющие цвет и форму серповидные искорки.
