Не стану пересказывать содержание известного романа.
Когда мы познакомились в Новосибирске, Сергею Александровичу было под семьдесят, но он вовсе не выглядел стариком. Плотная прямая фигура, лысоватый череп, лицо гладкое, без морщин, приветливая улыбка и молодые внимательные глаза. Я спросил, согласен ли он с тем, что его «Людей как богов» называют космической оперой.
«Нет, — сказал Снегов, улыбаясь. — Это не опера, а утопия в чистом виде. Такое будущее, в котором мне хотелось бы жить. Я взял название уэллсовского романа не для того, чтобы соревноваться с ним. Тут философский смысл. В природе человека, в самом возникновении разума заложено нечто божественное. Разве не так? Разум человека изначально созидателен. Вот мои герои и вступают в схватку с энтропией, персонифицированной Разрушителями…»
В Новосибирске поселились в новой гостинице «Обь». У нас с Димой Биленкиным двухкомнатный люкс на 12-м этаже. Из окна видна широкая серая Обь с зеленым островком Медвежий. На берегу черными толчками дымит высокая труба, дальше — башня элеватора, от которой спускается к причалу бетонная галерея.
В гостиничном ресторане, куда мы пришли поужинать, громыхает джаз: почти беспрерывно поздравляет с «днями рождений» и лабает заказанные вещи. Танцуют твист. За одним столом вспыхнула драка, у кого-то отняли нож и вывели из зала. И снова разгоряченные молодые люди истово отплясывают, прыгают, кружатся…
Утром автобус везет нашу группу на левый берег в НЭТИ — Новосибирский электротехнический институт. Там и начинается совещание. Кроме москвичей и ленинградцев в нем участвуют сибиряки, два якута, два тувинца и казах, а также юноши из местного КЛФ «Амальтея».
А вот и Геннадий Прашкевич — новосибирский писатель, поэт и публицист. Мы с ним знакомы по недавнему московскому семинару, и я рад видеть его долговязую, поджарую фигуру, его черную шотландскую бородку, обрамляющую узкое лицо, его раскосые, усмешливые глаза. Что-то пиратское есть в облике Прашкевича.
Он журналист, но так долго работал с геологами и вулканологами на Камчатке, Сахалине и Курильских островах, что перенял и усвоил их повадку, их манеру говорить, их остроту зрения. Впрочем, эта острота у Прашкевича прирожденная. У него и проза острая, очень своеобразная, с неожиданными сравнениями. «Снежная пыль казалась алмазной. Она могла бы, как наждак, порвать горло, если б не таяла на губах». «Утром океан был, как роман Бальзака, — велик и скучен»… В «Людях Огненного Кольца» — первой своей книге — Прашкевич пропел гимн Курилам, людям, населявшим острова, океану, их омывающему. Он и в других своих книгах часто возвращался к излюбленному герою — океану («…Тебе начинает казаться, что океан — это тоже живое существо, в его реве скрыта некая информация, он хочет поделиться с тобой этой информацией…»).
Мы дружески обнялись с Геннадием Прашкевичем, и он был с нами в течение всей поездки.
В НЭТИ, в лаборатории голографии, я впервые увидел чудо того времени — голограмму. Вставляется рыжая, в пятнах, пластинка, в нее упирается зеленая лазерная нить — и тут же возникает объемное изображение: накрытый стол, бутылка вина, ваза с фруктами. Так и хочется потрогать рукой картинку, повисшую в воздухе.
Ранним утром едем в Академгородок — там, в Доме ученых, у нас встреча с сибирскими деятелями науки. Очень интересны сообщения генетика Салганика, социолога Когана. А потом Прашкевич, живущий в Академгородке, на Золотодолинской улице, пригласил к себе домой Снегова, Гуревича, Биленкина и меня. В гостиной на подоконнике дремал крупный серый кот. При нашем появлении он неодобрительно посмотрел на вошедших и снова зажмурился.
«Это Голонджап, член нашей семьи, — объявил Прашкевич. — Он тибетской породы и не скрывает, что очень умен».
Это-то нам было ясно. Но существовало еще множество проблем, и, конечно, ничто так не способствовало их обсуждению, как дружеское застолье.
Новосибирские фантастические посиделки продолжались пять дней. Мне запомнились не столько наши речи, сколько встреча со студентами НГУ и головастыми мальчишками из физматшколы. Ну и вопросы они задавали! Отрадно было видеть, что не оскудела земля России «быстрыми разумом Невтонами». (Небезынтересен вопрос: что сталось с тогдашними мальчишками из Академгородка в нынешнее время, столь трудное для развития интеллекта?)
А еще запомнились прекрасная выставка Рериха в картинной галерее и отличные балеты «Кармен-сюита» и «Барышня и хулиган» в оперном театре.
Отложился в памяти и прощальный ужин в ресторане гостиницы «Обь». Было весело и обильно. Напротив меня сидел пьяненький, очень благообразный человек, он посматривал на меня, улыбался и бормотал: «Войскунский и Лукодьянов… «Экипаж «Меконга»…» Вдруг он покачнулся, рюмка с недопитой водкой выпала из его руки. Гена Прашкевич, сидевший рядом, поднял его и, держа под мышки, повел в номер. Вскоре Гена вернулся за стол и сказал: «Он вошел в номер и говорит Борису Лапину: «Ты был прав, Боря, там одни жиды». Я спросил, кто этот благообразный антисемит? Оказалось, он бывший редактор иркутского альманаха «Ангара», напечатавший несколько лет назад крамольную «Сказку о тройке» Стругацких. Вот так-то. Удивительно, как вяжутся между собой, казалось бы, несовместимые явления. Впрочем, как известно, закон несообразности не дремлет.
После ужина вшестером-всемером набились в номер, занимаемый Снеговым и Гуревичем. Сергей Александрович рассказывал о своей жизни — ровным голосом, с неизменной улыбкой, с поистине философским снисходительным спокойствием говорил о пережитых им ужасах ГУЛАГа.
Мы слушали, затаив дыхание.
Сергей Александрович Снегов был человек необычайный. В своей последней книге он напишет: «…Я помнил тысячи дат, имен и событий, которые были мне абсолютно ни к чему. Мой мозг был засорен великими пустяками. Я мог сообщить, в какой день вандалы Гензериха взяли приступом Рим, когда родился Гнейзенау и произошла Варфоломеевская ночь, и как звали всех маршалов Наполеона, капитанов Колумба, офицеров Кортеса. Зато я понятия не имел о том, без чего зачастую было невозможно прожить — друзья возмущались моей житейской неприспособленностью…»
Снегов напишет на склоне лет: думая о прожитой жизни, он видит, что она складывалась из иллюзий и миражей и что в этом «нет ничего необычайного. Ибо маленькие иллюзии и миражи маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи времени, всего того, что именуется нашей эпохой».
Снегов родился в 1910 году в Одессе. В его детских воспоминаниях плескалось море под высоким берегом Большого Фонтана, гремели выстрелы, валялись трупы на городских улицах, и все это, включая голод 1921-1922 годов, обозначало наступившую эпоху…
