— Не совсем так, Гарри. Смиту просто казалось, что его планы раскрыты. Так всегда бывает, когда совесть нечиста. Действительно, у меня иногда мелькала такая мысль. Хотя я размышлял и о пожаре, и о взрыве, но почему-то все время возвращался к тем, кто управляет судном. Я пытался разгадать капитана и в то же время думал, что на мостике находились и другие. Я подозревал Гольдмана и особенно второго помещика Томсена, пытаясь понять, ради какой выгоды для себя каждый из них мог бы это сделать. По выходе из Иокогамы я застал капитана за чтением лоции Кораллового моря. Он тогда же сказал: «Какой опасный район!» — и захлопнул книгу. Руки его при этом дрожали, а лицо посерело. Тут же он принял нитроглицерин. И потом сказал, как бы оправдываясь: «Люблю читать лоции, набираться ума-разума». Этот факт вам, пожалуй, ничего не скажет, но у меня их накопилось множество, и все они склоняли меня к тому, что и капитан Смит способен пойти на преступление. Одного я не мог понять — ради чего? Он долго плавал и очень много зарабатывал. Здесь же он рисковал большим, чем жизнь, — честью. Он понял, что я о чем-то догадываюсь, и старался разуверить меня. И на какое-то время это ему удавалось. Вы знаете, каким он мог быть обаятельным человеком. Я теперь уверен, что в первоначальный его план не входил Риф Печали, он хотел потопить судно дальше — в Коралловом море. Но его слишком тяготило ожидание, затем обострившаяся болезнь сердца толкнула на ближний риф. Он не в силах был больше ждать, у него не оставалось времени. Меня удивляет, как он мог написать такое письмо, зная о ежеминутно грозящей смерти? И все же он это сделал. Что это — неуемная жажда мести? Поистине это трагический шекспировский персонаж!
Ветер сорвал с гребня волны брызги и обдал ими сидящих на плоту.
— Ветерок свежеет, но до шторма далеко. К ночи стихнет, — сказал Гарри Уилхем, протягивая Томасу целлофановый пакетик. — Спрячьте письма капитана, а не то чернила расплывутся. У вас там должно быть еще и другое письмо?
— Да, Гарри. Оно запечатано и адресовано в Верховный суд Соединенных Штатов.
— Но он же распорядился оба письма напечатать в газетах.
— Так мы и сделаем, Гарри. Размножим у нотариуса, заверим копии и разошлем во все большие газеты.
— Дело говорите, Том. Тогда и второе в мешок, и не носите и то и другое вместе. Передайте одно доку. Скажу я вам, что никогда не приходилось мне слушать подобное. Я два раза чуть румпель из рук не выпустил. Удружил нам капитан, нечего сказать! А ведь был для нас, матросов, выше президента! Должен я еще вам всем сказать, что вели вы себя неправильно. Дело-то касалось не вас одних, а всего судна, так надо было поднимать людей. Не всем можно было довериться — хотя бы мне, а я уже поднял бы ребят: и рулевых, и духов, и трюмных. Может быть… Хотя дело это запутанное, как линь у плохого боцмана. — Он погладил Фанни. Прищурясь, посмотрел вдаль: — Не пойму — то ли птица, то ли парус. Нет, птица, и не одна, а целая стая. Берег близко. Том! Включите приемник на красной черточке. Как там наша флотилия, может, их уже всех подобрали, остались только мы одни?
Множество голосов перекликалось в эфире.
— Базар устроили, — сказал Гарри Уилхем.
Властный голос пресек сумятицу:
— Прекратить гам! Мне нужен плот девяносто шесть, на котором находится матрос Гарри Уилхем.
— Кому это так загорелось со мной поболтать? Подержите, док, румпель… Гарри Уилхем слушает, сэр!
— У вас находится негр Стэнли Гордон?
— Где же еще ему быть! Профессор здесь. Несет рулевую вахту.
— Как вы смели ослушаться меня, Гарри? Человек, с которым вы бежали, преступник, он похитил ценные документы о гибели судна. Каким курсом вы идете?
— Как было приказано, сэр.
— Не смейте отклоняться! Измените курс на четыре градуса к востоку, вас относит течением к западу.
— Есть, сэр, взять восточное.
— Поддерживайте со мной связь каждые четверть часа.
— Понял, сэр.
— Пока все, Гарри. За невыполнение моего приказа вы понесете уголовную ответственность. Ясно?
— Как не понять, сэр. — Он выключил станцию. — Вот какая штука, друзья. Выходит, нам и носа нельзя показывать Бешеному Сэму. Ишь ты, хочет, чтобы мы сами приплыли к нему в лапы. Не дождется, мы лучше поищем другой компании…
День выдался тихий, теплый. С юго-запада шла пологая зыбь. Темно-синие валы с одуряющей монотонностью катились навстречу катеру. Ветер, хотя и очень слабый, все же позволял держаться против волны.
У штурвала стоял Петрас Авижус, все еще с надеждой поглядывая на четкое полукружие горизонта. Временами ему казалось, что он видит белое облачко, которое стойко держится над горами в теплых широтах, и что вот-вот под ним покажется конусообразная вершина потухшего вулкана.
Горизонт был чист, пустынен и не хотел открывать желанный берег. На небе, выгоревшем до светлой голубизны, кудрявились дорожки перистых облаков. Эти облака, казалось, застыли, не двигались вопреки вечно деятельному океану под ними.
Чтобы скоротать время и не впасть в беспросветную тоску, Петрас старался вспомнить, прочувствовать еще раз хорошие случаи в своей жизни. Он мысленно перенесся в один из светлых дней своего детства. Так же высоко стояло солнце, в небе плавились перистые облака, только вместо монотонного хлюпанья воды в кормовом подзоре шумели краснокорые сосны над головой. Он шел по дорожке, протоптанной между дюнами. Рядом с ним тоненькая белоголовая девочка — дачница из Вильнюса, она гостила в деревне у дяди. Девочку звали Зинка. Они молчат. Им и так хорошо. Зинка делает вид, что ей тесно на дорожке, задевает его плечом, улыбается. У нее белые, острые и мелкие, как у белки, зубки и чуть вздернутый носик. Они знакомы уже целую неделю, обо всем переговорили, все узнали друг о друге: и как жили до встречи, и как будут жить дальше. Петрас станет моряком, а Зинка — оперной певицей. И сейчас, чтобы подтвердить ему правильность выбранного ею пути, она начинает петь. Голосок у нее тоненький, дрожащий, но Петрас слушает ее затаив дыхание.
Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.
Зинка сказала:
— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.
— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…
— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?
— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…
Зинка поглощена разглядыванием мушки.
