Так я формально стал писателем-фантастом.
На курсе нас было шестеро женатых. Я сам женился ранней весной на студентке-архитекторше Кире Сошинской. Мы познакомились за год до этого, когда я увидел ее на вечеринке у общего знакомого; вошел с опозданием, Кира стояла у стены — помню платье с большими карманами, — и я впервые в жизни подумал: я на этой девушке женюсь. А ведь до этого были романы, драмы, но такой мысли не возникало. Мне очень не хотелось жениться.
Летом Кира уехала к бабушке в Симферополь, ее отец был крымчанином, греко-поляком, а у бабушки был одноэтажный, вросший в землю, махонький беленый домик. Я работал с делегацией лесоводов — такая у меня выдалась практика. Наш долгий маршрут проходил через Крым. Но мы задержались, и в назначенный день я в Симферополь не приехал. Кира уехала в Алушту, оставив мне на почтамте прискорбную записку до востребования: «Никому нельзя верить».
Я отыскал ее в Алуште — руководитель лесного семинара, главный лесничий страны Ковалин дал мне полдня на улаживание личных дел. Я их уладил до обеда.
Тот факт, что мы поженились и Кира переехала к нам на Сивцев Вражек, где отныне жили мама, Наташа, мы с Кирой и блютерьер Чита, перевел меня в новую категорию лиц, о чем я не подозревал. И Кира не подозревала. Она лишь терпеливо выслушивала стенания однокурсниц — зачем она погубила молодость!
Я не учитывал того, что наступил 1957 год. И оказалось, что наша великая держава не одинока на Земле. Что есть еще немало свободолюбивых молодых государств, которым мы должны помогать и привлекать их к борьбе с международным империализмом. Понадобились и переводчики, но кто пошлет за границу холостого переводчика, подверженного всем сексуальным опасностям и интригам, на которые столь охочи наши враги?
Так что я улетел в Бирму, куда последовали и остальные пять женатых переводчиков с курса.
Там мне предстояло сделать еще один шаг к фантастической литературе.
5.Первые месяцы мне пришлось трудиться на площадке, где строили Технологический институт. Кроме него в «подарочных» объектах числились: гостиница в Рангуне и госпиталь в Шанских горах. Все эти объекты были подарены бедной, но свободолюбивой Бирме Советским Союзом с одним маленьким условием: гордая, но бедная Бирма обязалась поставить нам эквивалент стоимости объектов в виде риса.
Сначала Бирма меня разочаровала, как может разочаровать Россия молодого француза, приехавшего в Москву, чтобы поглядеть, как там по улицам гуляют белые медведи.
Рангун оказался миллионным городом, где многие жители видели слона только в зоопарке, улицы в нем прямые, река Иравади мутная и тесно заставленная пароходами и баржами, на тротуарах шумят торговцы и хозяйки закусочных.
Строители жили за пределами центральной части города, правильной, с многоэтажными домами, на той огромной, заросшей пальмами и манговыми деревьями территории, где бесконечно тянутся кварталы, состоящие из богатых и бедных домов, с обязательными газонами в английском стиле, окруженными магнолиями и гладиолусами.
Там раскинулись большие, причудливой конфигурации озера, на берегах которых высятся пагоды и белеют стены монастырей.
Так как мы были демократами и братьями по классу (неизвестно какому), то жили куда хуже, чем европейские специалисты, и получали вдесятеро меньше. Если английский или немецкий инженер занимал двухэтажный дом и мог содержать повара и садовника, не говоря уж о шофере, то я, переведенный из переводчиков в завхозы, должен был размещать в каждой комнате по советской семье, а комнат в доме бывало не меньше четырех.
Повара нанимали всем домом, садовники были далеко не везде, хотя в Бирме, если у тебя есть газон и цветы, садовник — существо обязательное, иначе тропики уничтожат следы человеческого присутствия.
С утра я садился либо в машину, если мне ее давали, либо на автобус «Кобра», переделанный из английского грузовика военного времени и набитый более возможности, и ехал в город, на таможню или на склад. В городе я не спешил, хотя бы потому, что никто там не спешил. Я шел в книжный магазин мистера Боуна, который был женат на бирманке и потому остался в Рангуне. Кроме меня, покупателей у него не было. Я брал какой-нибудь фантастический роман в бумажной обложке, а еще две-три книжки Боун мне обязательно дарил, потому что скучал, а я сидел с ним часа два за чашкой кофе и беседовал на интеллигентные темы. Впоследствии Боуна окончательно разорили, и магазин закрылся. Но это случилось уже без меня, когда Бирма начала строить социализм и военная хунта погнала прочь англичан и индийцев. А пока с его помощью я сделал важнейший шаг к тому, чтобы стать фантастом.
Как сладко было приехать в город на автобусе (что всем остальным российским подданным категорически запрещалось из политических и гигиенических соображений) и вместо таможни отправиться в прохладный магазинчик Боуна на Аун Сан лян! Боун предложит хорошую сигарету, поставит на спиртовку воду, чтобы сделать кофе. В магазине уютно пахнет книжной плесенью — в стране, где влажность воздуха зашкаливает за сто процентов, книжки всегда чуть влажные. Скучающими солдатиками стоят «пингвиновские» карманные издания. Оранжевые — проза, зеленые — детективы, голубые — научно-популярные, а вот какого цвета фантастика — забыл. И был ли у нее свой цвет? Я купил у Боуна книжку не известного мне автора Оруэлла «1984», был потрясен, затем разочаровался, прочтя «Ферму» и «Бирманские дни». Помню, что Оруэлл был оранжевым.
Каждый месяц Боун получал английскую версию журнала «Гэлакси», у меня сохранилось несколько номеров — это был пропуск в американскую фантастику «Золотого века», когда Азимов, Кларк, Саймак, Пол, Шекли и Брэдбери были молоды и полны идей.
Я прожил в Бирме два года и постепенно накопил библиотеку фантастики. Я еще не подозревал, что сам стану писателем, ни строчки не написал в 1957–1959 годах, когда работал в Бирме, но я накапливал в себе фантастику, как груз, как бремя, от которого следовало разрешиться.
Наверное, в конце пятидесятых годов я был самым или одним из самых начитанных в американской фантастике российских читателей.
Мое вольное житье вызывало тревогу у некоторых советских организаций в Бирме.
До поры до времени мне не мешали шастать в город в одиночку, но за мной следовало иметь глаз да глаз. Для этого ко мне отрядили сотрудника торгпредства по имени Петя. У Пети были тонкие, вертикально к черепу, красные на просвет уши и худенькая шейка. Если я сейчас вижу где-то такую шейку и такие уши, мне хочется отвинтить человеку голову. Петя не скрывал, что меня «подозревают в намерениях». Но тогда я не знал, насколько серьезно. Для этого должен был случиться кризис.
