Радостный визг Павлика умолк. Бледный, он стал вырываться из ласковых рук и объятий.
— Что, голова закружилась? Качки не выдержал? — спрашивал Скворешня, смеясь и покручивая длинный ус.
— Да где же ему привыкнуть к ней, когда и сам «Пионер», кажется, никогда ее не испытывал, — сказал Марат, гладя Павлика по голове.
— Тут и настоящий морской волк, пожалуй, раскиснет, в этой спокойной люльке, — поддержал Марата Матвеев.
Цой пробился сквозь окружавшую Павлика толпу и, обняв его за плечи, увел в дальний угол отсека, к широкому мягкому креслу.
Они уселись в него, тесно прижавшись друг к другу; рядом, близко к креслу, сел на стул комиссар.
Тем временем начались танцы. Скворешня с неожиданной для его фигуры легкостью и плавностью танцевал вальс с Матвеевым в качестве дамы. Вообще от «дам» у него не было отбоя: все напрашивались к нему.
Цой нагнулся к мальчику и с тихой лаской спросил:
— Что с тобой случилось, голубчик? Чего ты вдруг так испугался?
Павлик еще крепче прижался к Цою и закрыл глаза.
— Так… — едва слышно ответил он. — Ничего.
Потом, встрепенувшись, раскрыл широко глаза, засверкавшие неожиданным гневом и возмущением. Румянец покрыл его щеки, и сжались кулаки.
— Он злой… злой, нехороший человек! — заговорил он прерывающимся голосом. — Он до сих пор не может мне простить. Такой пустяк! Я ведь тогда же извинился. Я же нечаянно…
У него задрожали губы, и опять, закрыв глаза, он замолчал.
— Кто? — спросил Цой, мгновенно заразившись обидой и возмущением мальчика.
Павлик молчал.
— Федор Михайлович? — опять тихо и настойчиво спросил Цой.
Павлик кивнул головой.
— Что же он тебе не простил? За что, ты думаешь, он сердит на тебя?
— Ну, пустяк… понимаешь, пустяк! — опять взволновался Павлик, устремив на Цоя горящие глаза. — За мешок. Помнишь, в выходной камере мы с Маратом поспорили из-за морского ежа, и я мешком его по шлему ударил. А мешок-то был Федора Михайловича. Но ведь это же нечаянно! Я же не нарочно!
— Федор Михайлович сделал тебе выговор?
— Нет… Он только так злобно посмотрел на меня, что я даже испугался. Он тогда у меня вырвал из рук ящичек из его пишущей машинки и так посмотрел, как будто готов был зарезать меня. Вот как сейчас…
Комиссар резко перебросил ногу на ногу.
— Какой ящичек? — спросил он.
— Ну, я же сказал — из его пишущей машинки. Для запасных частей машинки, — равнодушно ответил Павлик и, словно успокоившись, после того как излил свое возмущение, стал с возрастающим интересом смотреть на вальсирующую комичную пару — Скворешню и Марата.
Марат дурачился, кривлялся, нарочно путал и коверкал па, наступал на ноги своему партнеру. Скворешня наконец рассердился, приподнял его, как котенка, над полом и продолжал вальсировать один, держа свою «даму» в воздухе. Марат уморительно болтал ногами, безуспешно пытаясь вырваться из железных объятий своего партнера, наконец закричал «караул»…
Павлик не выдержал, расхохотался и, сорвавшись с места, подбежал к Скворешне.
— Бросьте этого кривляку, Андрей Васильевич! — звонко смеясь, закричал он. — Давайте со мной! Я буду хорошо танцевать! Честное пионерское!
— Давай, давай, хлопчик! — радостно встретил его гигант. — Что, уже очухался?
Он поставил на пол Марата, дал ему шлепка под спину, отчего тот под общий хохот пулей полетел к дверям, вполне, впрочем, довольный, что вырвался наконец из тисков своего приятеля.
Оркестр сменил вальс на польку, и Павлик, как расшалившийся козленок, запрыгал возле своего партнера.
Цой остался один в кресле, глубоко задумавшись, не замечая шума музыки и общего веселья. Комиссар тоже молчал.
После танцев, «по настойчивому требованию публики», как объявил конферансье вечера Ромейко, Павлик с подъемом прочитал свою поэму «Победители глубин». Ему бешено аплодировали и заставили некоторые места бисировать. Наконец комиссар объявил распорядок занятий и развлечений на следующую пятидневку.
Разошлись за полночь, усталые, веселые, довольные, под бравурные звуки марша. В красном уголке остались только два человека — комиссар и Цой. Некоторое время они сидели молча. Потом комиссар тихо сказал:
— Как вы думаете, Цой, что все это значит?
Цой медленно провел рукой по своим блестящим черным волосам и откинулся на спинку кресла:
— Ничего не могу понять! Ясно только, что Федор Михайлович за что-то невзлюбил Павлика. Но за что? Такого славного, безобидного мальчика! Не может же быть, что из-за мешка…
— Да-а-а… — протянул комиссар, задумчиво глядя куда-то в пространство. — И еще какой-то ящичек… Странная история! Впрочем, мне кажется, она началась гораздо раньше.
Цой вскинул на комиссара удивленные глаза:
— Раньше? Из-за чего же?
В отсек вошел уборщик Щербина с длинным пылесосным ящиком в руке. Он приблизился к комиссару, приветствовал его, приложив руку к бескозырке:
— Товарищ комиссар, разрешите приступить к уборке.
— Пожалуйста, товарищ Щербина. Комиссар поднялся и сказал Цою:
— Пойдемте ко мне, там поговорим.
Конец второй частиТринадцатого июля «Пионер» был уже на обратном пути в Тихий океан, держа курс на север. Оставалось провести еще лишь одну работу в поверхностных водах Антарктики, в суровых условиях полярной зимы, по соседству с плавающими льдами.
«Пионер» шел на самой малой глубине, почти у нижней поверхности ледяных полей.
Утром четырнадцатого июля на куполе ультразвукового экрана показались первые трещины среди ледяной брони, покрывавшей поверхность океана. Вскоре эти трещины начали появляться все в большем числе. Приближалась граница неподвижного льда. «Пионер» шел на двух десятых хода. Все чаще попадались ледяные горы, подводные части которых приходилось осторожно обходить. Над поверхностью океана, по-видимому, свирепствовал жестокий шторм: отдельные льдины то поднимались, то опускались, и даже могучие айсберги не стояли спокойно на месте.
В центральном посту находились капитан, вахтенный начальник старший лейтенант Богров, зоолог и Шелавин. Ученые должны были выбрать подходящее для их работ место, которое в то же время позволило бы использовать инфракрасный разведчик для сторожевой службы.
Вскоре после полудня на экране появилась большая полынья. На ней плавали, покачиваясь и сталкиваясь одна с другой, льдины различных размеров. Очевидно, влияние Шторма сказывалось здесь довольно значительно, и, следовательно, работать было бы затруднительно.
