Моя самка вполне освоилась в китовой стае. Она сплела себе корзину и теперь плавает на спине двенадцатилетней косатки, с которой установила тесный контакт. Возможно, свою роль сыграло и то, что они обе беременны. Роды еще не скоро – косатка носит плод шестнадцать месяцев. Даже не знаю, хорошо это или плохо – что-то подсказывает мне: во времена Противостояния выживут далеко не все.
Тогда ради чего этот долгий бессмысленный путь?
Один из тех самых неразрешимых вопросов. Казалось бы, океан беспределен, пищи хватит на всех, плыви в любую сторону и живи свободным. Но нет. Притяжение Нового Вавилона сильнее моего рассудка, моей воли и даже моего инстинкта самосохранения.
Не я один жертва этого притяжения. Мое знание об этом столь же иррационально, как и само влечение. Мать, например, погибла раньше, чем сумела добраться до назначенного места. Мне понадобилось десять лет, чтобы ощутить то, что влекло ее туда. Смахивает на не вполне осознанное рабство. Хуже только самоубийство. Что это – способ регулирования нашей численности? Вероятно, далекие предки позаботились о том, чтобы мы не расплодились сверх всякой меры…
Величайшее таинство или величайшая глупость? Другого шанса не будет ни у кого. Все мы, уцелевшие пастухи, паразиты и отщепенцы, находимся в равных условиях. Подозреваю, что кто-то повелевает нами, даже если этот «кто-то» – какой-нибудь сверхинстинкт угасающего рода двуногих. Иначе откуда наше неукротимое стремление к Вавилону – стремление, которое возникает во всех душах одновременно? Зов настигает тех, кто находится в самых отдаленных уголках океана, на расстоянии тысяч миль друг от друга. Зов всегда своевремен – успеют все, как бы долог ни был путь. А когда стремление возникает, уже не надо задумываться о поиске направления. Круиз-контроль и компас – в моей голове. И не только в моей.
Возможно, истинная причина – неизвестное излучение. Ни один из нас не способен его уловить. Оно воздействует на бессознательном уровне, и, значит, мы тоже всего лишь рабы прошлого, дергающиеся под влиянием электрических импульсов, словно отсеченные конечности. А если изменить масштаб и взглянуть на поверхность шарика, то мы – будто магнитная пыль, передвигающаяся вдоль силовых линий. Пыль, возомнившая себя самодостаточной…
Проклятие! Зачем мне дано догадываться о запретных вещах? Я сам дорого дал бы за то, чтобы оставаться в неведении. Я завидовал китам и своей самке. Но уже готов был нарушить табу.
* * *
С ночи той памятной битвы с кархародонами мне удавалось избегать встреч с другими стаями китов или акул. Иногда мы были вынуждены делать огромный крюк или даже прятались, используя подводный рельеф. Я не мог рисковать. Моя стая и без того была ослаблена, а преждевременно пускать в ход «тайное оружие» было бы глупостью. Вероятно, это и называлось когда-то военной хитростью? На самом же деле я начал осознавать (в редкие моменты просветления) свою собственную маниакальную сущность, но, конечно, ничего не сумел поделать с этим. Кто может изменить меня? Только тот, кто фиксирует изменения. Неужели мое сознание должно подвергнуться расщеплению? Ради чего? Я не знал.
А между тем интенсивность «шума» нарастала. «Эфир» заполняли сотни, тысячи теней. И «голоса». Некоторых сигналов я вообще не понимал. Что же будет в окрестностях Вавилона? Полный хаос?… Только бы не угодить в засаду! Или – что еще хуже – в смешавшиеся стаи китов, ослепленных, потерявших ориентиры и охваченных паникой…
Хорошо, что моя самка не озабочена подобными проблемами. Похоже, будущее мало ее волнует. Ее потребности всегда конкретны, а завтрашний день существует для нее лишь с точки зрения удовлетворения этих потребностей. Заметно округлившийся живот уже мешает ей свободно двигаться. Мы не разговариваем – то есть не обмениваемся словами. Она знает совсем немного слов, да и то на каком-то чужом языке. Я даже не пытался их выучить или навязать ей хотя бы часть своего богатого лексикона. Нет смысла. Мы прекрасно общаемся, передавая друг другу образы. Образ мгновенно порождает эмоцию. А порой содержит в себе некое зерно, прорастающее сразу же или спустя некоторое время. Я называю это «замедленной передачей». Странная и эффектная штука – можно, например, ощутить чужую боль или оргазм спустя сутки…
Слова ничтожны. По этой же причине я не даю самке имени. Пока она просто самка. Означает ли это, что я ценю ее меньше, чем Лимбо? Запрещенный вопрос! Она – это любовь, наслаждение и надежда, а Лимбо – это жизнь здесь и сейчас. Может случиться так, что сохранить обоих не удастся. В глубине души я знаю, каким будет мой выбор, если действительно придется выбирать. И она, наверное, знает тоже… Поэтому наши тени никогда не сольются полностью. Внутри у каждого есть раковина, которая не раскроется ни при каких обстоятельствах, показав постороннему съедобную беззащитную мякоть…
Например, мне так и не удалось выяснить, почему стая кархародонов напала на косаток в ту ночь, когда самка едва не погибла. Я тщательно препарировал ее воспоминания, но обнаружил лишь слабое эхо чужого сигнала, не имевшего ничего общего с акульими.
Код принуждения. Я сам пользовался им неоднократно. Похоже, самка находилась под чьим-то контролем. Над этим стоило задуматься всерьез. Кто был пастухом двуногих? Где прячется это великое существо? Обладает ли оно плотью? И вообще – существо ли это?
Нет ответа.
* * *
Во время очередной охоты поблизости появился одиночка на десятиметровой акуле. Оказалось, что это самец. На сей раз мне удалось определить его пол на большом расстоянии, хоть в этом и не было моей заслуги. Он излучал, как целое стадо китов. Судя по всему, Новый Вавилон тоже был его конечной целью.
Акула – серьезный союзник и отличное оружие, но это всего лишь одна пара челюстей. Тем не менее чужак смело вторгся в наши «угодья». Я восхищался такой наглостью, однако у него вряд ли был хотя бы мизерный шанс. Он проявил еще большую наглость, когда попытался заполучить мою самку. Отчаянный парень! Спустя некоторое время я изменил свое мнение и готов был признать в нем серьезного соперника. Само его намерение свидетельствовало о том, что он обладает гораздо более избирательным и дальним «видением», чем я.
Несколько часов он двигался вслед за нами, придерживаясь параллельного курса. Когда стая уплотняла рыбные косяки и выстраивалась для этого, образуя огромную дугу, одиночка напал на дальний от меня фланг, где паслась косатка с моим двуногим сокровищем на спине. Это был неглупый ход, тем более что «эфир» был до крайности засорен сигналами охотников и повсюду раздавался грохот, плохо действовавший на мои барабанные перепонки, – это косатки глушили рыбу мощными ударами хвостовых плавников. Так что мне было не до тотального контроля.
