Катание на лыжах. Эти два слова пробудили воспоминания, которые я так мучительно старался подавить…
Учиться на медицинском факультете было совсем просто. Науки всегда давались мне легко, я все схватывал и быстро запоминал: химия и анатомия, препарирование и работа в лаборатории — раз плюнуть. Когда тест Бэннекера дал положительные результаты, я получил твердые 4.0. Поступление в Институт было гарантировано.
Даже там в первые несколько месяцев учебы у меня не было проблем. Помню, как для начала нас посадили за колонии бактерий и небольшие подрагивающие кубики искусственной ткани, где наше любительское психокинетическое зондирование не могло причинить непоправимого вреда. Те первые вылазки в тайны живой плоти в сочетании с полным контролем над собственным телом ударили мне в голову. Я чувствовал себя Господом Богом. Когда мы были готовы, нам стали приводить больных. Мне не терпелось показать, что я умею, не терпелось лечить и исцелять, уподобившись милостивому божеству.
Не могу объяснить, откуда у меня взялось такое отвращение к загрязненным аурам тех, кто страдал от тяжелых травм или болезней. Такого я от себя не ожидал. Знаю только, что, ныряя в плоть больных раком, искалеченных, умирающих, я совершенно терялся. Забыв все, чему меня учили, я барахтался в их непомерной огненной боли, столь же никчемный, как обычный человек. Из их оболочек я выходил, трясясь, с ухающей в груди тахикардией, едва-едва проделав требуемую работу. Я пытался это скрывать, но со временем преподаватели узнали. Излечить меня не смогла никакая терапия. Институт я окончил лишь с подразумеваемым условием, что займусь биоскульптурикой.
Вот почему, когда, спускаясь по склону второй сложности в Инсбруке, я увидел красивую женщину, которая лежала, скорчившись, возле ели (она тихо стонала, изо рта, жутковато окрашивая снег, бежала кровь), я просто пронесся мимо и добрался до горнолыжной базы, где уведомил местного врача, обычного человека. Но к тому времени, когда он и команда спасателей добрались к ней на вертолете, женщина уже умерла.
Я думал, никто на турбазе не знает, кто я.
Я ошибался.
Она мирно отдыхала в кровати. Когда я вошел, она села и просияла, натянув маску пустоголовости. И открыла рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость. Но что-то в моем лице, наверное, подсказало ей, что игра закончена. Ее прекрасные черты преобразились — теперь в них светилась буйная ярость, показывая нового, более свирепого человека.
— Как вы себя чувствуете, доктор Строуд? — с ядовитой злобой спросила она.
— Послушайте, Ами…
— Не марай мое имя, убийца! — выплюнула она.
Меня охватил острый гнев. Да что, черт побери, она знает обо мне и о моей жизни? Она что, думает, мне нравится жить, зная, кто я? Она почти уничтожила ту толику красоты, которую я в муках вырвал у безжалостного и преходящего мира, и все из эгоистической ненависти за то, чего я не мог изменить.
Словно прочитав мои мысли, она сказала:
— Ты мог бы попытаться ее спасти, мразь. А ты просто просвистел мимо.
Тут я утратил самообладание, и мои руки потянулись к ее горлу. Но давления я не оказал.
Во всяком случае, внешнего.
Если за неделю саботажа она изучила мое тело, то и я изучил ее за тот же срок любовной заботы. Войти в нее было так же легко, как надеть старый башмак. Я знал, что она сейчас тоже ныряет в мое тело, страстно желая меня убить. Но теперь подсознательная защита восстановлена.
Сейчас Ами узнает, на что годится ее собственная.
Я поплыл по шумным артериям Ами, направляясь к сердцу. Она остановила меня в предсердии, где взвод ярких огоньков отогнал меня лимонным огнем. Я метнулся к желчному пузырю и выжал жгучую жижу в двенадцатиперстную кишку. Прежде чем она успела меня найти, я забрался ей в легкие, уничтожая альвеолы. Там она меня нагнала, и я едва сбежал. Я понесся к ее мозгу, надеясь перегрузить синапсы. Блокада на месте: колючая проволока голубой ненависти — пришлось удовлетвориться тем, что я расшатал в челюстях зубы. По пути вниз мне удалось разорвать связку у нее в плече. Одному богу известно, что она делала со мной.
Не знаю, как долго бушевала эта битва: каждый мой удар тут же парировался. Каждый дюйм кровавой территории, который захватывал я, возвращало назад ее мастерство. По тому простому факту, что еще жив, я знал, что моя собственная защита тоже пока держится.
Наконец, по безмолвному согласию, признавая, что зашли в тупик, мы разъединились.
В свое тело я вернулся к глубокой боли. Комната закачалась, когда я с трудом поднялся с распростертого на кровати тела Ами. Руки и ноги у меня болезненно отекли, словно при водянке, и я был почти уверен, что одно колено сломано. Сил рационально каталогизировать остальной урон у меня не было. Подсознанию придется очень и очень потрудиться. Оно уже расставляло по местам антиболевые блокады.
Ами выглядела не лучше. Ее лицо было покрыто сеткой лопнувших сосудиков, одна кисть неуклюже висела с размозженного запястья: я даже не помню, что его атаковал.
И пока мы подозрительно рассматривали друг друга, нас охватило своего рода раскаяние — до нас дошел весь размах наших проступков. Два врача, связанных сентиментальной, неумолимой клятвой, почти такой же древней, как сама цивилизация, пытались убить друг друга. То, что двигало нами, испарилось — или по крайней мере утихло.
— Я мог бы устроить тебе массу неприятностей с властями, — сказал я наконец.
— А я тебе.
— Ну и что мы теперь имеем?
Некоторое время она молчала, а потом неохотно отметила:
— А ты очень неплох.
— И ты тоже, — признал я.
— Что ты, черт побери, с этого имеешь? — спросила она, обводя здоровой рукой палату и подразумевая клинику.
Я пожал плечами:
— Заработок.
Она кивнула. В прекрасных глазах ясно читался расчет.
Мне ничего не шло в голову, поэтому я предпочел не открывать рта.
И как раз, когда показалось, что молчание мучительно вот-вот взорвется — затянулось, она заговорила:
— Я тебя, Строуд, не прощаю, но…
— Да?
— …вероятно, соглашусь помогать.
Ни один редактор американских журналов научной фантастики или фэнтези не заинтересовался сиквелом к «Дрессировщику клеток», но, по счастью, рассказ нашел пристанище у проницательного и приветливого Криса Рида в Великобритании. Мне пришло в голову упомянуть тут, что и «Дрессировщик клеток», и «Цветы тела» своим существованием обязаны бесшабашным «Ангелам раковой опухоли» Норманна Спинрада — еще один ранний пример импринтинга, впечатления, какое произвело на меня замечательное произведение 1967 года.
