От такой вечной вахты любой нормальный человек давно бы свихнулся, заорал бы в отчаянии, моля хоть кого-нибудь о помощи, или просто прекратил бы свои мучения в ближайшей бирюзовой волне за кормой. Любой, но не Тео фон Конюхофф, неоднократно в одиночку преодолевавший сотни и тысячи зыбких морских миль. И последние десять лет – всё на этой, ставшей родной, яхте «Глория Лабор».
Верхняя морщинка его загорелого лба – это гонка от Бристоля до Бильбао через вечно чем-то недовольный, как баски по его берегам, Бискайский залив. Морщинка прищура у левого глаза – обжигающий солнцем маршрут от Занзибара до Бомбея. Морщинка отвращения на носу – путь от Констанцы до Синопа поперёк чреватого сероводородом Чёрного моря. Морщинка оскала с правой стороны рта под седой щетиной – страшная гонка вокруг Огненной Земли от Монтевидео до Вальпараисо. Внимательная жена могла бы по лицу спящего рядом супруга изучать гидрографию Земли. Но у Тео фон Конюхоффа не было жены. Он был крещён в море, обручён с ним, подобно давно отставленным венецианским дожам, и практически на нём женат. Только это был печальный брак. Стихия океана явно не замечала Тео, не обращала на него внимания, как не замечает настоящий морской волк ничтожную морскую блоху.
Некоторое время назад Тео встретил своё пятидесятилетие в привычном окружении волн, неба и облаков. Высосал на две трети бутылку виски и выбросил остальное в воду. С отвращением допел до конца какую-то весёлую кабацкую песню и заснул, упав на палубу и подложив щёку под череп. Вопреки ожиданиям, ничего с ним за время пьяного забытья не случилось – ни кит не встретился, ни крейсер, ни шторм не случился. Мексиканский залив, где он парился в тот момент, спокойно рожал свой очередной ураган, не обращая на Тео ни малейшего внимания.
Только во сне его заметил Бог, иногда сочувствовавший чужому одиночеству, похожему на собственное. И почти неуловимыми, как инфлюэнца, намёками дал понять, что никогда сухопутный человек не постигнет великую душу океана, никогда не окажется с ней на равных, сколько бы в неё ни плевал. Слишком велика для него эта стихия. Ему, слабому, короткоживущему, понять бы тех, кто его окружает…
Но проснувшись, Тео, разумеется, всё забыл. Только болела голова в парнике Мексиканского залива.
Кипевшая в кастрюльке похлёбка на языке запахов подсказала капитану, что еда готова, как бы океанский бриз ни старался унести аппетитный аромат куда-то в сторону Африки. Тео выключил быстро остывающую плитку и начал есть стальной крупповской ложкой прямо из кастрюльки, подставляя галету под калорийные капли.
Но вскоре пришлось отвлечься. Похоже, барометр не врал, обещая шторм. Солнце чаще скрывалось за быстрыми облаками, чем показывало свой сияющий лик океану. Волнение, а с ним и качка усилились так, что человек, даже присев на полубанку, с трудом удерживал равновесие. Тео пришлось немного подвинуть рею вправо. Так, казалось, яхте уже не грозило опрокидывание.
Однако не успел отважный одиночка проглотить и две ложки варева, уже совершенно не ощущая вкуса, как резкий удар ветра в паруса и опасный скрежет корпуса заставили его броситься к рулю. Опыт и приборы показывали, что он выдерживает правильное направление. Вот-вот должен был показаться африканский берег. Только крепчающий ветер устроил с волнами какой-то хаотический танец. Курс яхты менялся поминутно. И в эти минуты всё меньше умещалось секунд, в которые Тео фон Конюхофф мог бы перехватить хоть малую толику необходимого удовольствия в виде овощной похлёбки.
Вытирая рукавом брызги с лупоглазого лица, мореплаватель уже подумывал: не пора ли сворачивать мокрые паруса и обречённо отдаться на волю волн? Он уже подумывал совсем забыть о еде и выплеснуть содержимое кастрюльки рыбам, пока оно не разлилось по крохотной каютке, как вдруг послышался скрипучий деревянный голос:
– Закрепи руль на румб с четвертью влево от зюйд-оста и ешь спокойно. Ветер устанавливается постоянный.
Тео вздрогнул и немного вспотел. Оглянулся. Охватил взглядом все доступные ему триста шестьдесят градусов. Только он и яхта со всем содержимым, море и небо. Ни рыб, ни птиц. Тео даже усмехнулся, пережив немного испуга. Он вспомнил последнюю статью о самом себе, напечатанную в «Гамбургер альгемайне», где журналист пять раз употребил фразеологизм «опыт подсказал капитану». И даже пробормотал:
– Значит, со временем опыт начинает подсказывать вслух.
– И я, – тут же послышался какой-то уже другой голос, резкий, металлический.
Поёживаясь от страха и одновременно усмехаясь, Тео подвинул руль на румб с четвертью и закрепил. Удивительно, но целых полчаса яхта стремительно неслась по волнам, уже не виляя влево-вправо, и Тео успел доесть похлёбку, облизать ложку, вскипятить небольшой чайник и напиться бодрящего мате.
Набранные шикарные узлы скорости позволили Тео уйти от настоящего шторма, всё-таки накарканного старым барометром, но разразившегося уже где-то за спиной у мореплавателя. Перескакивая с волны на волну, гарцуя на вираже, где Атлантический заворачивает в Индийский, Тео всё-таки обогнал итальянца на чуть-чуть и под аплодисменты публики и флагов на Кейптаунском пирсе отдал концы портовым мальчикам вторым, следом за англичанином.
Во время двухдневного отдыха, пока технический состав команды германского гонщика приводил в порядок повреждённую за время пути яхту с такелажем и парусным вооружением, менял калиево-натриевые и калиево-магниевые батареи, Тео фон Конюхофф отнюдь не отсыпался и не отъедался, как другие яхтсмены, пользуясь преимуществами суши и сервиса. Тео был очень обеспокоен отчетливо слышавшимися ему голосами. При всём своем аутизме таких явлений он за собой прежде не наблюдал. Ему хватало до сих пор в океане своего собственного общества и общества стихии, с которой он состоял в условной сексуальной связи, как иногда казалось.
И поэтому капитан «Глории Лабор» отправился на консультацию к психологу команды, которым служил профессор Берлинского университета Курт Левин, уже две недели живший за счёт спонсора в лучшей кейптаунской гостинице «Амбассадор».
Усевшись в удобное кресло, посверкивая выбритыми до блеска загорелыми скулами, благоухая кёльнской туалетной водой, Тео зачем-то огляделся по сторонам, словно был в океане и опасался неизвестно чего неизвестно откуда, и шёпотом сказал:
– Профессор, на последнем участке маршрута я начал слышать какие-то голоса.
Курт Левин поправил очки на переносице, пригладил редеющие волосы и уточнил:
– Какие голоса, капитан?
– Не знаю.
– То есть незнакомые?
– Абсолютно незнакомые, профессор.
