Чак хотел поблагодарить Кэтлин, но слова застряли в горле, а плечи мелко задрожали от облегчения. Кэтлин успокаивающе похлопала его по плечу и повела по территории госпиталя.
То. что ему пришлось увидеть, превосходило всякие представления о преисподней. Все виды ран, которые можно было вообразить, и даже те, о возможности которых он и не догадывался, предстали перед Чаком. В стороне, в отдельной палатке, он увидел Эмила, склонившегося над операционным столом. Помощник держал над ним горящий фонарь, Эмил сетовал на недостаток освещения, не переставая зашивать раны на руках и ногах. Его пальцы ритмично двигались вверх и вниз, перед доктором лежал целый ряд раненых солдат.
— Милостивый Бог, — прошептал Чак и посмотрел на Кэтлин. — Так вот чем вам приходится заниматься.
Кэтлин кивнула. Ей хотелось разрыдаться, дать выход накопившемуся напряжению и отчаянию. Во время последней операции ей пришлось ампутировать обе ноги римскому юноше, несмотря на все его мольбы не делать этого.
Она привела Чака к следующей палатке, в которой находились женщины; почти все они пострадали от пожара на фабрике.
— Она лежит в дальнем конце, — прошептала Кэтлин. — Я сама о ней позаботилась.
Кэтлин легонько прикоснулась губами к его лбу, помедлила немного, но все же решила предупредить Чака.
— Она в плохом состоянии, обгорело больше двадцати процентов тела; кроме того, после контузии она ничего не слышит.
— Она выживет?
— Возможно. Она борется.
От радости на глазах Чака выступили слезы.
— Но, Чак…
Он посмотрел на Кэтлин сквозь слезы.
— Ее лицо и руки пострадали больше всего, на них останутся ужасные шрамы.
— Это неважно. Я только хочу, чтобы она осталась жива, больше ничего.
Кэтлин через силу улыбнулась.
— Как только освобожусь, я приду посмотреть на нее и сама буду лечить.
— Спасибо вам.
Чак повернулся, чтобы войти, но Кэтлин задержала его и снова поцеловала в лоб.
— Храни тебя Бог, я буду молиться за вас обоих, — произнесла Кэтлин, и от волнения ирландский акцент в ее голосе стал заметнее.
Чак на цыпочках подошел к кровати Оливии, боясь ее разбудить. Лицо и руки девушки покрывал толстый слой бинтов, один глаз был скрыт под повязкой, другой едва виднелся. Вдруг она пошевелилась, посмотрела на Чака и отвернулась. Чак присел на край кровати, Оливия помотала головой.
— Оливия.
— Уходи, — прошептала она. — Уходи и никогда не возвращайся.
Чак помолчал и осторожно взял ее забинтованную руку в свои ладони.
— Я теперь уродина, чудовище. Уходи, дай мне умереть.
Чак улыбнулся и стал медленно говорить, надеясь, что она поймет его по губам.
— Мне неважно, как ты выглядишь. Только оставайся со мной. Я люблю тебя.
Сдавленно всхлипнув, Оливия села на кровати и обняла его забинтованными руками. Она не обращала внимания на боль от ожогов, ведь гораздо более сильная боль в душе исчезла. Чак и Оливия обнимали друг друга и плакали от счастья.
Эндрю протер уставшие глаза и откинулся на спинку стула. Чай на его столе давно остыл. В кабинете собралась небольшая группа офицеров.
— Если они завтра атакуют нас такими же силами, как и сегодня, наша оборона треснет, как пустой орех.
Вдруг в комнате раздался громкий храп. Эндрю посмотрел в угол кабинета: там прямо на полу улегся Пэт и заснул, не успев сказать ни слова. Григорий тихонько рассмеялся, но тут же замолчал.
— От его корпуса почти ничего не осталось, хорошо, если три тысячи солдат завтра смогут встать в строй. Они останутся в резерве. Григорий, твои солдаты доблестно сражались сегодня, но вы тоже останетесь в резерве.
Григорий приподнялся было, чтобы возразить, но промолчал.
— Джентльмены, наши потери составляют шестнадцать тысяч убитыми и ранеными. Еще две тысячи потерял Барри во время боев в лесу.
— Но мы перебили чертову уйму врагов, — сказал Винсент. — Тысяч семьдесят, а то и восемьдесят.
— Но у мерков еще осталось не меньше двадцати пяти уменов. Если они все вступят в бой, мы не выдержим.
Эндрю вздохнул и взглянул на карту.
— Я приказываю оставить первую линию обороны, — тихо сказал он.
— Что?
Винсент вскочил на ноги и уставился на главнокомандующего, не веря своим ушам.
— У вас есть возражения, мистер Готорн? — спокойно спросил Эндрю.
— Сэр, линия фронта тянется по долине на четыре мили, а на холмах она будет составлять целых шесть миль от северной батареи почти до самой реки. Вы сказали, что у нас стало на шестнадцать тысяч о меньше, и хотите увеличить протяженность фронта на пятьдесят процентов. Я этого не понимаю.
Эндрю был почти полностью согласен с Винсентом и окончательное решение далось ему нелегко.
— Они прорвали нашу оборону в тот момент, когда мы еще были полны сил, мы смогли направить двадцать тысяч человек, чтобы ликвидировать прорыв. Сейчас у нас нет такой возможности. Логично будет предположить, что и завтра мерки прорвут фронт. Тогда мы не сможем помешать им. Если бы мы сегодня не отбили окопы, все без остатка люди 4-го корпуса погибли бы и мы лишились бы значительной части артиллерии. К завтрашнему дню эти шестьдесят орудий и все остальные пушки, которые удастся перевезти, надо установить на холмах. Я полагаю, они опять начнут день с многочасового обстрела наших позиций, рассчитывая совершенно измотать наших солдат. Имейте в виду, что теперь ловушки не сработают, они уже до отказа заполнены телами, все заграждения сметены, а брустверы окопов и навесы почти полностью разрушены во время боя. Они доберутся до нас за считанные минуты. Но на этот раз в траншеях они никого не найдут. Это должно хоть на какое-то время их остановить. Мерки будут перестраиваться, потом им придется ждать свою артиллерию, чтобы приготовиться к следующему обстрелу. Они провозятся до полудня, а может, и дольше. А у нас будет преимущество в высоте и хорошая возможность для стрельбы по склонам. Меркам придется стрелять вверх, их стрелы уже не будут так опасны, а мы будем бить сверху.
Все офицеры притихли и внимательно слушали.
— Если мерки на рассвете поднимут в воздух свои аэростаты, они увидят пустые траншеи, — сказал Готорн.
Эндрю кивнул.
— Думаю, ты слышал о самоубийственной атаке на пороховой завод. Мы лишились завода и двух из трех имевшихся у нас аэростатов.
Это для многих было новостью, расстроенные люди удрученно замолчали.
— У нас остался только один воздушный корабль. У мерков сохранилось два или три. Нашим воздухоплавателям предстоит выполнить нелегкую задачу: не пропустить мерков в тыл.
