Яничка покраснела. Уже давно надо было сбросить с себя это ненужное бремя, рассказать сестрам о своем прегрешении в детстве — они посмеялись бы над ним в три голоса; ведь чем дальше, тем дороже и желаннее становились воспоминания о Яне. Проходили годы — и Яне казалось, что ее проступок бледнеет и что вообще уже не стоит говорить о нем. Но, как ни странно, получилось совсем обратное! Она сказала неуверенно:
— О многом мне хотелось бы сказать ему, потом быстро добавила, как бы желая избежать неприятного вопроса:-А, впрочем, я думаю, что Ян сам пригласит нас…
Аничка устремила на Яну полный зачарованного удивления взгляд.
— Ты думаешь?
— Ну, конечно, — ответила она. — Ему будет любопытно посмотреть, какими мы стали…
— Он уже давно забыл нас! — сказала Аня, растягивая слово «давно» прерывистым вздохом сожаления.
— Не забыл! — уверенно проговорила Гана.
— Почему?
— Потому что мы тогда обидели его — такие вещи не забываются! Он должен наконец сказать нам, кто из нас это сделал и чем, собственно, мы обидели его…
— Я его обидела! — вдруг закричала Яна и, зарывшись в подушки, горько заплакала. — Да! Да! Это была я! — рыдала она. — Я обманывала, скрывала и теперь заслуживаю наказания! Пусть меня отправят в лечебницу, только, пожалуйста, не мучайте меня больше!
Обе сестры разом бросились к ней и стали ее утешать. Аня вытирала ей слезы платочком.
— Ну, наконец она выскочила — эта противная, черная заноза, вонзившаяся в сердце…
— Ах ты, великая грешница! Как ты могла молчать так долго! — целовала ее Ганичка.
— Я все время собиралась, всю жизнь собиралась сказать вам это, дорогие сестренки! Но у меня не хватало смелости, я. трусиха, боялась сказать, что я лгунья. Двенадцать лет лгунья! Что теперь будет со мной?
— Теперь готовься! В наказание тебе будут рвать зубы! Двенадцать зубов, за каждый год по зубу, — смеялась Гана.
— Ой, ой, ой! Я выхожу замуж, пожалейте меня!..
Они стали шутить, стали смеяться — да, они простили ей, все было забыто.
Яна не ошиблась — сестры получили приглашение на концерт. На билетах, в уголке каждого из них, было карандашом написано: Гана, Яна, Аня.
На четвертом стояло: Для пани Ганы от Бедржишки.
Взмах дирижерской палочки: «Начинаем!» — и вoрота открылись. Один за другим пробуждаются дремавшие инструменты. Все присутствующие на концерте знают о судьбе Яна. С затаенным дыханием они вслушиваются в задумчивое повествование альтов о первых шагах ребенка в мире, в котором погасли все огни и где не светит солнце.
Первая часть симфонии рассказывает о блужданиях слепого мальчика в темноте, как в заколдованном кругу. Но эта тьма добрая, ее не нужно бояться.
Всегда где-то поблизости в нужную минуту раздается нежный голос, который зовется «мать». Этот голос можно даже ощутить, он теплый и мягкий, он может взять тебя на руки. Если ты его позовешь, он моментально откуда-то отзывается. Если ты идешь, он превращается в руку, которая ведет тебя в темноте; в нее можно броситься — с тобой ничего не случится, темнота расступится, темнота не причинит зла…
Но уже в первой части проскальзывают нотки странного, зловещего предчувствия. Тревога все возрастает по мере того, как мальчик растет.
И вдруг она прорывается в трагическое, потрясшее все его существо сознание, что где-то есть солнце, что мир полон света и красок, что темноты нет, что темнота только в нем и вокруг него. А потом наступает период мучительного умственного созревания, возмущения и примирения и, наконец, страшное умудрение ребенка.
В начале второй части раздается детский голосок флейты — такой наивный и радостный, он долго шаловливо порхает и спрашивает, а другой, немного задумчивый голос ему отвечает. Гана мечтательно улыбается далекому прошлому. Первый голосок — это, очевидно, ее голос. Ведь вся эта часть называется «Три голоса», но с тем же успехом ее можно было бы назвать «Три сестры». Кто мог предполагать тогда, что они оставят в его жизни такой глубокий след? С трепещущим сердцем вслушивалась Гана в музыку давней встречи.
Вдруг она вспомнила, как тогда невольно обидела его, как проскользнула у него под рукой, когда он протягивал ей красный пион, как она крикнула ему: «Ну-ка, поймай меня!..» Теперь она сгорала от стыда, кровь бросилась ей в лицо. Да, он вправе обвинять и жаловаться, вот сейчас, сейчас, наверное, прозвучит обида слепого мальчика — все повернутся к ней в недоумении: что ты наделала, как ты могла!.. И Гана, покраснев до корней волос, сожмется и заплачет…
Но ничего похожего не прозвучало, оба голоса — его и ее — переплетаются в щебетании флейт, дружно разговаривают, шаловливо поддразнивая друг друга. Ганичка в душе ликовала: «Простил! Простил!» Затем к ее голосочку присоединились два других. Сидя между Яной и Аней, Гана почувствовала, как с двух сторон они пожимают ей руки. Она ответила таким же пожатием — сестры поняли друг друга…
Три ручейка, пробившись из одного источника, радостно запели, перекликаясь, сливаясь воедино, такие одинаковые и в то же время все разные. Три голоса, три оттенка, три мотива: Ганин — серьезный и рассудительный, Янин — шаловливый и, наконец, Анин — тонкий и нежный; в нем, как эхо, прозвучала «Колыбельная», которую Аня тогда пела ему во время их посещения о звезды на небе, как давно это было!
Потом этот же мотив; переходит от флейт к роялю. Правильно, вспомнила Аня. Ведь я тогда не знала конца песни и за рояль сел Ян. А мелодия переходила от инструмента к инструменту, и каждый раз ее исполнение чем-нибудь отличалось от предыдущего, хотя это и была все та же «Колыбельная», но казалось, что ее уже поет другая мать, из другой части света и другому ребенку.
Но вот в спокойную веселую мелодию флейт и скрипок, кларнетов и альтов ворвался фальшивый тон. «Начинается», — сказали друг другу сестры пожатием рук. Да, так оно и было тогда, когда Яна своей шалостью первый раз задела мальчика, как назойливая муха. Но скрипки и альты снова запели, и опять над головками детей воцарилось мирное спокойствие.
Но — о ужас! — вот раздался зловещий, глухой звук бас-кларнета, в нем слышатся напряженность и предостережение — сообщение о появлении врага, чей-то голос словно предупреждает из темноты: берегись! Это Яна повторила свою проделку — и мальчик на этот раз насторожился.
Гана слушала теперь спокойно, ее злая шутка с пионом была, как видно, прощена, раз Ян ни одним звуком не вспомнил о ней. Но Гана ужаснулась, услышав «Когда это началось»; она поняла, какое сильное впечатление произвело это на Яна в детстве. Она никак не цредполагала, что Янины шуточки продолжаются и что они так глубоко потрясут Яна.
