Вошел сгорбленный худой мужчина с перекошенными очками на посинелом носу. Заросшие щеки покрывали коричневые пятна. Он внимательно осмотрел комнату с сонным и недовольным выражением лица.
– Без меня у вас ничего не получится, – сказал он.
– Наверняка, – согласился репортер.
– Вы знаете фирму «Гроггль, Гроггль, Гроггль и Гроггль»? Я ее мозг – точнее, был им.
– Юристы с Пятой авеню? Которым же Грогглем вы являетесь, и что привело вас в наши скромные хоромы?
– Моя фамилия Фриткин. Я сказал, что был мозгом фирмы, а не ее карманом. Вы думаете, что эти Гроггли действительно хорошие юристы? Они понятия не имеют о профессии; хороший юрист – это я.
– Доказательства, – сказал Раутон и положил часы на столик. – У вас три минуты на exposé[148].
– Слишком много, – сказал пришедший. Он сел на стул, почесал бороду и посмотрел на потолок. – Вы знаете аферу Кормика, когда его сына взяли в морскую пехоту? Это я придумал трюк с Силами обороны государства, чтобы спасти его от фронта. Старику это обошлось в восемьдесят тысяч. Потом был фермер Раш, который приехал в Нью-Йорк, чтобы победить коррупцию? Он потратил шесть тысяч долларов на платные объявления, в которых описывал махинации при строительстве дамбы в Теннеси, и составил два списка членов конгресса, которые брали взятки. Нашими доверителями тогда были Морган, корпорация «Дженерал электрик» и куча других лиц. Это стоило им миллион, а я устроил так, что Раш сидит до сих пор.
– Как вы это сделали?
– На каждое средство можно найти другое средство. Профессор Фицджеральд построил себе домик на гонорар, который получил, а фермер сидит в его санатории. Разве он не был сумасшедшим? Утверждал, что можно быть членом конгресса и преступником одновременно. Потом была история Гиннса, этого резинщика…
– Достаточно, вы приняты. А почему вы пришли по объявлению, а? Воспылали ко мне любовью на расстоянии?
– Они наняли новый «мозг», – просто ответил человечек, – и я остался без работы. Я мог бы заработать полмиллиона и больше вымогательством, но я люблю спокойствие. Шантажисты обычно плохо кончают. К тому же мама мне наказывала, чтобы я всегда был вежливым.
– Мама вам наказывала? – сказал репортер, явно получая удовольствие от созерцания сонного выражения на лице собеседника. – Значит, дорогой мой, вы знаете все щели между статьями нашего кодекса и криминалом, так? Все выкрутасы, фокусы, извилистые тропки? Умеете придумать приличную историю, которая принесет чудовищный доход, но никто не пойдет в каталажку?
– Я делал это всю свою жизнь, – просто сказал бывший юридический советник миллионеров. – Сколько вы положите мне ежемесячно?
– Ни цента, потомок Цицерона. Вы сами заработаете: ведь вы являетесь компаньоном и пайщиком ТРЕСТА ТВОИХ ГРЕЗ как в хорошем, так и в плохом, за пять процентов брутто.
– Только не в плохом и нетто, – поправил Фриткин.
– Шесть процентов брутто, – с выражением сказал Раутон. – Это и так будут миллионы, а сейчас сгинь и пропади, чистый призрак. Вот аванс. За каждое улучшение поднимаем участие на четверть процента.
– Из вас будет толк, – сказал Фриткин и вышел, волоча ноги.
Следующий посетитель выглядел как реклама подтяжек Милтера до внедрения изобретений ортопедов. Лицо его лоснилось как недоваренная ветчина, а шея и щеки при каждом движении складывались в морщины и морщинки, а где даже складочке не хватало места, там возникал брелочек. Руки у него были розовые, как попка новорожденного, а костюм состоял из множества поперечных складок, в которых разместились запасы телесного жира.
– Конкурс толстяков был в этом доме, но месяц назад. А может быть, вы лауреат? – спросил репортер.
– Не издевайтесь, – сказал толстяк и переступил с ноги на ногу, что вызвало такой эффект, будто бы по нему прошли волны. – Вы слышали о Дугласе Хертли? Это именно я.
– Что вы умеете?
– Рекламировать, – сопя, выдохнул толстяк, садясь на стул, словно цеппелин на башню ангара. – Я рекламировал уже все, что было создано на нашей земле, от зубочистки и бомбардировщика до отпечатков рук духов с того света. Прекрасные отпечатки в чистейшем парафине с пчелиным воском. Я сочиняю объявления ритмической и обычной прозой, белыми и рифмованными стихами, по желанию могу в виде сонетов. Сначала я интригую и привлекаю внимание, потом искушаю, удивляю, чарую, беспокою и, наконец, открываю горизонты, изумляю, опьяняю, ввожу в восторг и заставляю покупать или продавать.
– А что является решающим фактором рекламы?
– Первым делом надо принудить к ее прочтению. Публика страшно ленива. Ей не хочется читать рекламу. Но мои объявления напоминают все, что угодно, кроме рекламы.
– Здесь программа нашей деятельности. Через час вы принесете мне свои умственные выжимки по нашей теме.
– Нет проблем, но необходим аванс.
– Вот вам десять долларов, а теперь можете сбросить балласт.
Толстяк поплыл, как веселый кит, а репортер обратился к Трайсену:
– Вот наш урожай: мы собрали настоящий мозговой трест. Завтра начинаем действовать на полных оборотах.
– И как это, собственно, будет выглядеть?
– Ты что, не знаешь? Я ведь давал тебе свой трактат, который сочинил вчера вечером.
– Не хотелось мне читать. Лучше расскажи.
– Несчастье нашей богатой страны, – начал Раутон, присаживаясь на столик, – заключается в том, что большими деньгами в ней обладают люди бесчестные, или хитрые, или счастливчики, а чаще всего бесчестные и хитрые счастливчики. Кроме того, они обычно идиоты. Если кто-то долго собирает почтовые марки или пудреницы фараонов, он не вреден. Хуже, когда люди начинают собирать доллары, причем собирают их намного больше, чем способны потратить в течение жизни вместе со всей своей семьей. Ты слышал что-нибудь о прибавочной стоимости?
– Прошу тебя, только не начинай лекции по социологии.
– Это прикладная экономика. Наши миллионеры в принципе неплохие люди, которые для своих очень, ну очень больших денег создали свою этику, религию, обычаи – одним словом, церемониал священнодействия с капиталом, – но им приходилось спешить, потому что не один из них лет двадцать назад пас на себе вшей. То, что эти бедолаги вытворяют и что так интересует публику, свидетельствует о полном отсутствии воображения. Вчера, например, Томас Треверхорн, когда ему стало очень жарко, заказал десять тонн искусственного льда, который измололи в порошок и высыпали на его площадки для гольфа. С двенадцати до четырех, прежде чем все это растаяло, он с женой и знакомыми ездил на лыжах, хотя было сто десять градусов по Фаренгейту. Стоила эта глупость шесть с половиной тысяч долларов.
