— Сейчас все будет в порядке, — сказал я Тане, массируя ей руку.
Я не успел выдавить весь шприц-тюбик, как Тана закрыла глаза и уснула. И тогда я словно впервые увидел, насколько ей досталось: лицо осунулось, кожа посерела и стала дряблой, словно у крайне изможденного человека. Одним переутомлением такое недомогание не объяснишь.
Выдернув иглу, я не выбросил пустой шприц-тюбик, а долго в задумчивости стоял, уставившись на острое жало. Наконец, тяжело вздохнув, завернул шприц в стерильную обертку и вернулся к своему рюкзаку. Поглядывая на спящую Тану, распаковал рюкзак и принялся собирать диагност. В отличие от Кванча с Таной, собиравших диагност около часа, я управился за несколько минут, опустил использованный шприц-тюбик в приемную кювету и запустил анализатор. Микрочастичек тканей на игле достаточно для полного анализа состояния организма.
Пока шел анализ, я перекусил. Сорванные вчера и еще сегодня утром относительно свежие грибы к этому времени успели постареть и на вкус напоминали резину, упругую и плохо жующуюся. Но выбирать не приходилось. Появится Кванч, отправлю его за свежими.
Доесть я не успел — диагност справился со своей задачей неожиданно быстро и замигал индикаторами. Такое могло произойти, если обнаружен очаг заболевания. Неприятный холодок пробежал у меня по спине, пальцы почему-то онемели. Сбывались утренние опасения…
С усилием проглотив непрожеванный кусок, я размял пальцы, мрачно поглядывая на диагност. Иногда лучше не знать, что уготовила судьба. Я перевел взгляд на Тану. Скукожившись в гамаке, она спала глубоким сном безмерно уставшего человека. Правая рука была прижата к животу, словно пытаясь утихомирить боль, левая свободно свешивалась через край гамака.
Нет, решил я, не буду делать распечатку. Выведу результаты анализа на дисплей. Если заболевание серьезное, то о нем буду знать только я.
Предчувствие не обмануло — результаты оказались неутешительными. Настолько, что хуже некуда. Скоротечная саркома Аукваны. Не знаю почему, но, считывая информацию с дисплея, я был спокоен и рассудителен и не испытывал никаких эмоций. То ли они вдруг умерли во мне, то ли известие оказалось настолько ошеломляющим, что выморозило душу. Хотя, если честно, подспудно я ожидал такого результата. Сугубо рациональный человек, рассудком я не верил в мистику, но где-то в подсознании, почти на генетическим уровне, угнездилась многовековая вера моих предков в колдовские чары, и эта вера пыталась сейчас управлять мною, выхолостив все чувства.
«Лучше бы я… Лучше бы меня…» — как заклинание, шептала вчера Тана, и ее отчаянное желание самопожертвования сбылось. Принять это положение за истину я не мог, но и реалистического объяснения, почему заразилась она, а не я, не находил. Потому и пребывал в сумеречном безразличии и бесчувственном спокойствии. В жизни все можно изменить. Кроме смерти.
Снова между нами протянулась роковая черта, но теперь я оставался в мире живых, а Тана уходила. И если вчера эта черта была зыбкой и призрачной, основанной на домыслах, то теперь ее жесткую непоколебимость подтверждал анализатор диагноста.
Машинально, как робот, я провел анализ своей крови, и диагност ничего не показал. Заразиться можно только хитиновой пылью акартышей, так как стоило ей активироваться в чужой клеточной структуре, перерождение клеток локализовалось отдельно взятым организмом, и скоротечная саркома Аукваны не передавалась никак. Ни кровью, ни плазмой и ничем иным.
Алогичность ситуации ввергла меня в тупое недоумение. Такого просто не могло быть! По всем канонам эпидемиологии заразиться мог я, могли заразиться мы оба, но она одна — НИКОИМ ОБРАЗОМ!
Когда я закончил медицинские тесты, то неожиданно обнаружил, что мне нечем себя занять. Ничего не хотелось делать, в душе образовался вакуум, и даже мыслей никаких не было. Как не было никаких чувств. Серым и постылым выглядел мир, который воспринимался сознанием рефлекторно, будто я был биоэлектронной машиной. Никак не ожидал, что по эту сторону роковой черты, между жизнью смертью не менее тяжело находиться, чем по другую. C'est la vie, c'est la mort…
Вывел меня из тупого оцепенения приход Квача. Он проскользнул в лаз, повесил на стену сеточку со свежими грибами, затем тронул меня на плечо.
— Бвана Алексан, я нашел кокон с ногокрылом, — сказал он.
Я медленно повернул к нему голову, и мне показалось, что где-то в районе шейных позвонков включились и выключились сервомоторчики.
— Где? — глухо спросил. Ощущал я себя как бесчувственный андроид, запрограммированный исключительно на поимку экзопарусника. Ни радости, что наконец-то кокон обнаружен, ни сожаления, насколько это не вовремя, я не испытал. Мною двигала только одно — установка, что ногокрыла нужно поймать.
— Здесь, почти рядом.
Я встал с чурбака, и мне снова показалось, что суставы распрямляются сервомоторчиками и тело двигается строго по осям трехмерных координат, избегая векторного направления.
— Показывай, — произнесли губы, в соответствии с заложенной программой.
Мы выбрались из схрона, и только теперь я смог рассмотреть местность — пока добирались сюда, из-за непомерной ноши все внимание сосредоточивалось на том, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться.
Быстрорастущие гигантские мангры Аукваны скрыли следы пожара полугодичной давности, но все равно местность разительно отличалась от ставшего привычным вида старой сельвы, где царили вечный полумрак и влажность, на голову непрерывно сыпалась морось конденсата, а из-за густой листвы далее пяти метров ничего нельзя было разглядеть. Молодая поросль кое-где вымахала под двадцать метров, но только-только начинала ветвиться, поэтому уникальная многоярусность аукванской сельвы здесь отсутствовала, и лучи солнца, быть может, впервые освещали переплетение корней сохранившегося нижнего яруса. Местами молодая сельва просматривалась метров на сто из-за громадных проплешин болот, и над этими проплешинами, белесо искрясь в лучах вечернего солнца, висели длинные тонкие дымчатые нити предвестницы сезона знаменитых слоистых туманов.
— Сюда, бвана, — подхватил меня под локоть Кванч, увлекая по направлению к небольшой лужайке метрах в тридцати от входа в схрон.
Механически передвигая ноги, я пошел. Кокон лежал посреди лужайки, и был не обычной, шаровидной, формы, а конусообразной, закрученной в спираль, к тому же цвет у кокона оказался не молочно-белым, а белым с палевым оттенком. Одного вида кокона было достаточно, чтобы поверить Кванчу. Но я все же достал из кармана карандаш полевого анализатора и просканировал кокон. Внутри кокона находился полностью сформировавшийся ногокрыл-имаго. Его тело чуть подрагивало от бившегося сердца, и пульсации передавались на поверхность кокона.
