Елена Хаецкая - Срочный фрахт

Мегингоц кивнул, нехорошо улыбнувшись. Священник продолжал:

– Особенно – туман и тени между деревьев. Сизые. И там, внутри, что-то шевелилось. В общем, я испугался. Стою и боюсь, а из чащи как будто смотрит кто-то…

– А потом?

– А потом я сказал: «Иезус, помоги мне преблагостью» – так всегда мать говорила. И сразу все изменилось. Я понял, что больше не один. Собственно, это было все, что я узнал о Боге – ничего большего мне не потребовалось за всю мою жизнь. Что человек на лесной дороге не один.

– Поэтому вы стали священником?

– Отчасти – да.

– Человек не один, – проговорил Мегингоц. – На лесной дороге. На любой дороге. А клон – один, ведь так, да?

Отец Гермион промолчал.

– Это потому, что души у нас нет, – проговорил Мегингоц. Он взял еще одну конфету, щека у него оттопырилась.

– И умираем мы насовсем, – добавил он.

– Да, – сказал отец Гермион.

– Паф – и больше ничего. – Мегингоц прилепил к компьютеру очередной фантик.

– Именно так.

– Как запросто вы с этим соглашаетесь, – с горечью произнес Мегингоц. – У вас-то впереди вечность, а у меня хорошо если полчаса. Только это какие-то чертовски долгие полчаса…

– Вы тоже заметили? – удивился отец Гермион.

– По-вашему, время тоже принадлежит одним только людям? – Мегингоц наморщил нос. – А вас, кстати говоря, не припекут за то, что вступались за нас?

– Епархия? Обязательно!

– Нет, при чем тут ваша епархия… Я о вашем Боге.

– Понятия не имею, – вздохнул священник.

– Вы простите, что докучал вам разговорами, – сказал вдруг Мегингоц.

– Не так уж и докучали, – отозвался отец Гермион. – Вы петь умеете?

Мегингоц чуть склонил набок голову.

– У меня баритон, – сообщил он. – Я нечасто пускал его в ход, но, думаю, справлюсь.

Они съели еще по конфете – для разогрева голосовых связок, как объяснил Мегингоц тоном знатока, – и отец Гермион начал напевать: сперва секстивиршия «Благой Хаделога и барсуки», потом песнопение «Похвалим» и балладу «Стрела и сердце». Мегингоц подхватывал – он легко запоминал любую мелодию, и голос у него действительно оказался приятный, только немного холодноватый.

Компьютер пискнул. На экране замигало изображение голубя с письмом в клюве.

– Ну-ка, кто это к нам ломится? – хмыкнул Мегингоц.

Голубь сменился черным экраном, на котором горели, помаргивая, буквы:

«Молука, немедленно известить о готовности сдаться, в противном случае будете уничтожены».

– Что я говорил? – фыркнул Мегингоц. – Какое им дело до священника на борту!

– Сдайтесь, – предложил отец Гермион. – Вас не уничтожат – попытаются снова продать. А я мог бы известить активистов из восьмого сектора – их граница совсем близко.

– Нет уж, – сказал Мегингоц. – Что я, не знаю, как все будет? Вас арестуют и отправят на Эльбею – подвергать административным взысканиям. Начальство, уверен, вами недовольно. А нас тем временем реализуют по бросовой цене. Результат, таким образом, будет тот же, но более мучительный и растянутый во времени. – Он помолчал и вдруг ненависть излилась из его глаз белым светом, и Мегингоц зашипел: – Лучше, чем сейчас, я никогда не жил. Я не хочу никакой другой жизни, ни для себя, ни для моих людей.

Он посидел немного перед экраном, чтобы успокоиться, а потом отправил патрульному ответ:

«Молукка» пишется через два «к».

Теперь им оставалось только ждать.