А около родителей неуклюже резвились два детеныша, с аппетитом уплетавших абсобритвы, которые падали на равнину, как лепестки металлического цветка.
И ни один из четверых не остановился и не спросил себя: «Откуда взялся спасительный корм?»
Им было все равно — они ели, и этого с них было довольно.
Гюнтер и Иоанна БРАУН
ЛОГИЧЕСКАЯ МАШИНА
Перевод с немецкого Е.Факторовича
36 апреля — механический бухгалтер, естественно, запомнил эту дату — фрейлейн Аделаида Брун, архитектор, подъехала к нашему бюро в своей прозрачной машине. На ней было прозрачное платье из пернильной шерсти, а тело ее было фиджи-коричневого цвета (это запомнил не только механический бухгалтер, но и я сам), и к этому цвету кожи очень шел мягкий оттенок ее пышных фиджи-каштановых волос (за него она должна благодарить фирму «Флорена», довольно старое народное предприятие, основанное в достопамятные времена, когда не было множества оттенков коричневого цвета — «прери», «галапагос», «карфаго», «мамайа», и как там они все называются. Но сейчас речь не о них, а о машине, которую фрейлейн Брун с моей помощью внесла в наше бюро, машине из числа тех, что умеют мыслить куда логичнее, чем человек, причем особое ее преимущество состоит в том, что она умеет мыслить вслух — правда, человек это тоже умеет. Но мы сейчас еще не находимся на такой ступени развития, чтобы считать это стопроцентным преимуществом.
Итак, с логической машиной можно беседовать. В таком, например, духе: «Прозрачно ли непрозрачное платье?»
Она ответит: «Непрозрачное платье не прозрачно, ибо непрозрачное платье непрозрачно». Это, правда, не открытие мирового значения, но для машины уже кое-что. Кто скажет, был ли неандерталец способен к таким умозаключениям? Понятное дело, машину сконструировали отнюдь не для выведения умозаключений, она всего лишь счетная машина, как и сотни ее сородичей. Разве что умеет разговаривать.
Машина, которую привезла нам фрейлейн Брун, на вопрос, синего ли цвета зеленый, дала, к сожалению, не обычный ответ: «Зеленый — это не синий, ибо зеленый — это зеленый», а начала трезвонить и кричать: «Нелогично!» И так она реагировала на любой вопрос, о чем бы ее ни спросили. Она даже не могла решить, сколько будет, если 256 478 274 652 647 587 разделить на 4 645 387 и умножить на корень квадратный из 1 876 974, а ведь это простая, даже примитивная задача, с которой машины ее типа справляются играючи. Она только истерически звонила и кричала «Не-ло-гич-но!»
Я осмотрел ее для порядка. Все тщетно. Но когда я тронул один проводок, меня ударило. Машина зазвонила и закричала: «Нелогично!» Я на всякий случай сел. Удар не из самых слабых, хотя машина и не была под током. Вот ведь нервная какая!
Ее хозяйка, архитектор Аделаида Брун, как-то еще раз приехала в наше бюро и сказала: «Просто не знаю, что такое с машиной, не хочет больше работать, и все тут». И, прежде чем удалиться в своем прозрачном автомобиле, в конце коридора, перед самым лифтом, она повернулась и просительно улыбнулась. Она явно была не из тех, кто ощетинивается, как только ты к ним приблизишься.
В конце концов я отправил машину в Отдел машинных психозов к моему коллеге Михаэлу, пожилому мужчине с бородой по колено, человеку весьма непрактичному в быту, но пользующемуся всеобщей любовью, как и все непрактичное в наш век полной рационализации.
Михаэл спросил машину: «Какие ты знаешь дроби?», и — чего еще можно было ожидать? — она принялась безостановочно звонить и кричать «Не-ло-гич-но!»
— Что ты намерен предпринять? — спросил я Михаэла. Сначала он вынес из комнаты попугая, которого нам подарили товарищи из Коста-Рики.
— Меня не устраивает, — объяснил он, — если и попугай станет целыми днями кричать «Не-ло-гич-но!» Потом его ни за что не отучишь. В конце концов я всего лишь психиатр машин… — Потом он обратился к машине: — Ну, выговорись, выговорись до конца, — и спрятал ее в ящик с ватой, так что теперь мы могли слышать приглушенный звон и вопль «Не-ло-гич-но», только приникнув ухом к крышке ящика.
Это длилось день за днем. Я просил Михаэла ускорить лечение, но он ответил, что машина, дескать, страдает неврозом. Пусть выговорится, надо набраться терпения.
Но я был уже по горло сыт ее звонками и криками. Раскрыв ящик, я вытащил ее на свет божий и объявил, что вышвырну ее на свалку, если она не замолчит и не соберется с мыслями. Ноль внимания. Она продолжала кричать.
Михаэл обиделся на меня:
— Что это тебе взбрело в голову ей угрожать? Так с самообучающейся машиной дело на лад не пойдет. Уж не действуешь ли ты подобно фантастическим героям?
Он сказал еще, что после моего неквалифицированного вмешательства он не гарантирует успеха лечения. Ведь ясно как день, что на угрозу машина должна ответить «Нело-гич-но!», ибо угрозы и впрямь нелогичны. И тут меня, хоть я и не машинный психиатр, осенила идея.
— Хорошо, — сказал я, — попробуем продолжить игру в нелогичное.
И я сообщил машине, что в первой половине этого века немцы вели две войны, что американцы сбросили две атомные бомбы на уже побежденную страну и кое-что другое в этом роде. Машина вовсю трезвонила и кричала «Не-логич-но!» Тут я сказал Михаэлу:
— Сейчас она реагирует совершенно нормально. Если мы и впредь будем провоцировать ее на такие реакции, она пообвыкнет и возьмется за ум, нужно только набраться терпения.
И я начал говорить всякую чушь — что, дескать, зимой деревья, покрытые снегом, становятся канареечно-желтыми, а летом, от жары — цвета фиджи, что вагоны берлинской надземки — на колесах, хотя — всякий знает — их уже давным-давно заменил сжатый воздух. Машина звонила и кричала: «Не-ло-гич-но! Не-ло-гич-но!» Я дошел до абсурда, заявив, что с недавних пор ласточки пользуются губной помадой.
Вдруг я заметил, что машина запнулась. Она умолкла, словно прислушиваясь ко мне.
Михаэл вмешался, прошептав мне: «Повтори. Может, ты набрел на ключевое слово».
Я говорил: «Ласточки, ласточки, ласточки!», а машина кричала «Не-ло-гич-но!» Тогда я сказал: «Губная помада, губная помада, губная помада», и она замолчала. Мы услышали чье-то дыхание, и затем откуда-то издалека голос мужчины: «В высшей степени эффективная губная помада!» При этом зажегся сигнал «память».
— Что? — удивился Михаэл.
— Аделаида Брун, — невольно вырвалось у меня.
— Что? — переспросил Михаэл.
— Тише!
Тут снова послышался шорох, который я не в состоянии описать. Шепот… нежные звуки музыки… щебет птиц за окном… потом голос девушки… «Йонас, ты, ты», — голос фрейлейн Брун — я бы сказал, в высшей степени впечатляющие звуки.
