Документы, конечно, не передают драматического накала тех давних событий. На одной из фотографий, вложенных в папку, изображен Иосиф Виссарионович, посасывающий знаменитую трубку, – в кителе военного образца, в брюках, заправленных за лаковые голенища. А рядом с ним – смеющийся лысоватый мужчина в костюме-тройке. Галстук у мужчины повязан явно неумелой рукой, голова откинута, как будто перевешивает назад своей тяжестью, а бородка клинышком задрана в приступе смеха. Фотография имеет пометку – 1935 год. Основная ремиссия к этому времени уже завершилась. Мумия двигалась и разговаривала точно также, как ее личностный прототип. Но я, словно ознобом сердца, чувствовал ту мерзлую ночь тридцать первого года – как хранимый в тишине Мавзолея человек медленно открывает глаза, как со страшным усилием сгибается сначала одна рука, затем – другая, как они, в лихорадочном убыстрении ощупывают изнутри стеклянный фонарь саркофага, как вдруг лопается стекло, сыплются на пол осколки и как вбегающая с оружием наизготовку охрана видит мраморный постамент, освещенный ярким рефлектором, мешковатую, сидящую в напряженной позе фигуру, распяленные штиблеты, ореол рыжего пуха над черепом и – мучительно, будто со скрипом, поворачивающееся к ним лицо вождя мирового пролетариата.
Судите сами, о чем я думал, сидя при настольной лампе, у себя в кабинете, – вчитываясь в расплывчатые строчки машинописи, разбирая каракули на полях, сделанные торопливым почерком. Наибольшее впечатление на меня, конечно, произвели фотографии. И причем не та, где Мумия вместе с Иосифом Виссарионовичем, улыбающиеся, хитроватые, чуть не подмигивающие друг другу под портретами Маркса и Энгельса рассматривают брошюру, озаглавленную «Конституция СССР», и не та, где они склонились над распластанной по столу картой военных действий (это осень сорок второго, наступление фашистских армий на Сталинград), и не та, где Никита Сергеевич демонстрирует Мумии макет первого советского спутника (Хрущев – благостный, весь замаслившийся, наверное, после праздничного обеда, а Владимир Ильич – взгляд в пространство, большие пальцы цепляют края жилета), и не та, на которой молодцеватый Брежнев прикрепляет к пиджаку Мумии орден Ленина, – вообще непонятно, зачем нужно было фотографироваться, разве что как часть загадочного колдовского обряда, тоже нечто вроде обязательного распевания мантр, чтобы зафиксировать испаряющееся мгновение жизни: изображению, как и слову, придавалось магическое значение – меня поразил самый первый, еще некачественный, видимо, любительский снимок: усталый, явно обессилевший человек, сидит, опершись рукой о столешницу, ноги его расставлены, словно для того, чтобы тело не съезжало со стула, крупная голова, как у мертвого, откинута подбородком кверху, жилетка расстегнута, галстук выбился, а короткие пальцы обхватывают сложенную трубочкой газету «Правда». Разумеется, фотографии при современной технике легко подделать, но была в этом снимке некая пронзительная чистая искренность, некое случайное откровение, которое невозможно смонтировать, жизненность, бытовое правдоподобие, неряшливая достоверность деталей. Герчик позже признался, что и его убедил именно данный снимок.
Это был, наверное, самый трудный период существования Мумии. Заключение врачебной комиссии, оказавшееся в папке, свидетельствует: «Речь у пациента отрывистая, плохо выговаривает гласные звуки, логический строй нарушен, склонность к употреблению неправильных грамматических форм… Периоды возбуждения, когда „объект Л.“ не контролирует высказывания и поступки, могут сменяться апатией, близкой к полной прострации. Пациент не реагирует на обращения и даже на прикосновения к его телу… Движения порывистые, плохо скоординированные»… И так далее, и тому подобное на четыре страницы. Подписей под этим заключением нет. Можно только догадываться о судьбе врачей, из которых осенью 1931 года была образована Специальная клиническая лаборатория. Просуществовала она почти четверть века – со своим персоналом, с выписываемым из-за рубежа оборудованием – и была расформирована лишь накануне ХХ Съезда. Причем, весь ее медицинский, технический и научный состав, все профессора, уборщицы, кандидаты и лаборанты, все имевшие доступ в четыре подземных клетушки под Оружейной палатой, точно зыбкий мираж, растворились в просторах необъятного государства. Не случайно оно занимало одну шестую часть суши. В этом смысле Никита Сергеевич ничем не отличался от Иосифа Виссарионовича. Документы Специальной лаборатории были тогда же затребованы лично им. Вместе с тем, после известных событий шестьдесят четвертого года, после отставки Никиты Сергеевича и вознесения к власти, как всем казалось тогда, временной и случайной фигуры, протоколы и записи Лаборатории в архиве Генерального секретаря обнаружить не удалось. Местонахождение их неизвестно и до сих пор. Уничтожены ли они были из-за массы патологических подробностей, как упорно, не раз отвечал на задаваемые ему вопросы сам Н. С. Хрущев, или были по его приказу тайно перемещены за границу и хранятся теперь в банковском сейфе, недосягаемом даже для членов Политбюро (эту версию КГБ, по-моему, отрабатывает и поныне), свою задачу они выполнили. Еще целых семь лет, до естественной кончины в 1971 году, Хрущев жил, хоть и под наблюдением спецслужб, но все же в относительном спокойствии и благополучии. Случай уникальный в истории советского государства.
Таким образом, биология Мумии оставалась абсолютной загадкой. Опыты О. Б. Репешинской по образованию псевдожизни из межклеточного вещества так же, как и близкие к ним опыты Лифшица закончились катастрофической неудачей. Больше это направление в советской биологии не разрабатывалось. Мумия, как выяснилось, вообще была против каких-либо изысканий в данной области. И лысенковская кампания, приведшая к разгрому генетики, и трагическое, совершенно бессмысленное с политической точки зрения «дело врачей», как считал Рабиков, были инспирированы именно ею. Тем не менее, главный вывод Лаборатории стал известен. Коллективизация сельского хозяйства, проводимая в 1929 – 1931 гг., помимо «ликвидации кулака как класса», изымания из деревни хлеба, необходимого для ускоренного развития тяжелой промышленности, и создания из заключенных бесплатных рабочих рук имела еще одно чрезвычайно важное следствие. В результате перемещения и гибели больших масс людей высвободилось колоссальное количество так называемой «энергии жизни» (термин Брайдера, одного из сотрудников Специальной лаборатории). Представляя собой по отношению ко всему живому «бесконечно сухой субстрат», Мумия, естественным образом, впитала энергетическую эманацию, что сначала привело к первичному пробуждению психики, а потом и к полной витализации некробиотического муляжа. Проще говоря, Мумия ожила – результат, на который буддийские монахи, по-видимому, не рассчитывали.
