— Назад! — Кто-то резко отдёрнул его от окна. Это был дед; правой рукой он крепко сжимал двустволку, лицо его было бледно, губы подрагивали. — Не прикасайся к стеклу.
Странное дело: Марса, верного дедова пса, не было слышно, пёс не подавал признаков жизни, хотя жёлтый пришелец барахтался в снегу буквально в двух шагах от его конуры.
Жёсткая складка пролегла между седыми бровями деда Мартына.
— Этого ещё не хватало, — чуть слышно пробормотал он.
Какое-то время мутанта не было видно. Но вот он снова очутился в поле зрения обитателей сторожки. На этот раз он был не один, а тащил за цепь отчаянно упирающегося Марса. Мутант громко сопел, повизгивая от восторга, Марс же, вздыбив всю шерсть так, что стал похож на огромный пушистый шар, с застывшим ужасом в собачьих глазах, выбиваясь из последних сил, нехотя, беззвучно уступал превосходящей силе. Он был обречён, древний инстинкт ясно говорил ему это. Когда скрюченные пальцы мутанта сомкнулись на теле собаки, та исступлённо взвизгнула, жалобно заскулила и вдруг хрипло-хрипло завыла, густая, сочная желтизна в миг покрыла шерсть несчастного животного. Пальцы деда до боли впились в плечо Игоря. Оба мутанта — и человек, и собака — тотчас же скрылись в ночном лесу. Вскоре тайга стихла, оставив лишь жёлтые следы на голубом, испещрённом тенями, снегу.
Рано утром, едва только рассвело, дед Мартын взял ружьё и осторожно выскользнул за дверь, в утреннюю морозную прохладу, строго-настрого запретив Игорю выходить из сторожки. Снег был истоптан множеством жёлтых следов, но основные их скопления обнаружились у крыльца, возлей собачьей конуры (бедный Марс!), теперь сиротливо пустующей, и под одним из окон. Бревенчатый сруб в нескольких местах ярко желтел в лучах утреннего солнца, а на стекле остались длинные жёлтые полосы — словно кто-то провёл по нему грязными пальцами, испачканными в жёлтой краске. Там, где мутанты оставили следы — и на снегу, и на стенах сторожки, и на стекле — желтизна медленно расползалась вширь, охватывая всё новые участки.
Около двух часов потребовалось старому леснику, чтобы огородить заражённые участки — где поленьями дров, где вбитыми в снег колышками, где сухим валежником и еловым лапником. Потом он аккуратно обтесал топором бревенчатые стены, там, где остались жёлтые отметины, внимательно следя за тем, чтобы ни одна стружка, покрытая желтизной, не коснулась его рук, лица и одежды; сгрёб стружки вместе со снегом широкой лопатой, которую обычно использовал для расчистки дорожек и подступов к дому, и высыпал всё в один из огороженных участков. Внимательно оглядел лопату и топор и, выругавшись в бороду, зашвырнул их туда же: несколько ядовито-жёлтых язв проступило на них. Язвы быстро разрастались. Значительно быстрее, чем на снегу или стенах сторожки. В сотни, тысячи раз быстрее. Дед Мартын нахмурился. «Ясно, — догадался он, — эта зараза любит тепло. На холоде, тем более на морозе, она растёт медленно, очень медленно. Лопата и топор лежали в сенях, в тепле, их температура была значительно выше нуля. Вот почему человек… или собака, желтеют практически мгновенно. Живая плоть горяча даже на морозе». Он представил, что произойдёт через несколько дней, когда столбик термометра резко поползёт вверх и перевалит через нулевую отметку — весна есть весна, и приход тёплых дней неизбежен — и его прошиб холодный пот. «Обречены. И нет исхода из этого ада».
Он вернулся в сторожку, скользнул хмурым взглядом по притихшему внуку, подошёл к окну и осторожно вынул раму с жёлтыми разводами. В оконный проём ворвался клуб морозного пара. Так же осторожно, держа раму на вытянутых руках, вынес её из дома и швырнул в поражённый желтизной участок. Стекло жалобно звякнуло, наткнувшись на древко лопаты, и рассыпалось. Потом он снова вернулся в дом и вместе с Игорем залатал оконный проём листом фанеры. «На время сойдёт, — решил дед Мартын, окинув оценивающим взглядом результаты своего труда. — Застеклить можно и позже, если в этом вообще будет надобность», — добавил он мысленно.
Потом ещё раз обошёл свои владения, тщательно высматривая, не остались ли где-нибудь на снегу или срубе незамеченные жёлтые следы. Нет, всё чисто. И только после этого разрешил Игорю покинуть сторожку.
— Запомни, парень, один неосторожный шаг, и ты станешь таким же жёлтым безумцем.
Широко открытыми глазами Игорь смотрел на следы, оставленные ночным пришельцем. Всем нутром своим он ощущал, что над ними тяготеет страшное проклятие, но понять, осознать, постичь это он не мог. Один единственный вопрос вертелся у него на языке, вопрос, который задать деду он так и не решился.
— Пойдём в дом, — сказал дед Мартын, — там и потолкуем. Думаю, пришло время поговорить как мужчина с мужчиной.
Аккуратно поставив ружьё в угол, он уселся за стол и усадил Игоря напротив. Сердце мальчика бешено забилось в груди, когда на нём остановился пристальный взгляд деда.
Дед Мартын долго подыскивал слова, не зная, с чего начать, хмурился и нервно барабанил пальцами по потемневшей от времени дубовой столешнице.
— Послушай, Игорь, и постарайся понять, — сказал он наконец и хрустнул пальцами. — Я не разбираюсь в науках, но за тридцать лет таёжной жизни одну науку я всё же постиг — науку понимать Землю, её нужды, чаяния и боль. За эти годы я стал частью, плоть от плоти и кровь от крови её, проник в самую её душу, и потому твёрдо убеждён: она серьёзно больна. Земля гибнет. Это агония, Игорь. Понимаешь, агония.
Стон вырвался из его груди, глаза гневно блеснули. Он с силой ударил кулаком по столу.
— И повинны в этом люди! Жадные, алчные, злобные, ничтожные, преисполненные ненависти друг к другу, мечтающие лишь о мести и сытом, животном благополучии, это они, они довели планету до гибели! Грядёт конец света, и нет от него спасения! — Лесник судорожно схватился за горло. — Они убили её, нашу Землю, и теперь гибнут сами. Это Апокалипсис, новый и последний Апокалипсис…
— Дедушка! Дедушка!..
Игорю было жутко, таким деда он видел впервые. Но вот взгляд лесника потускнел, голова бессильно опустилась на руки.
— Мои слова пугают тебя, Игорь, прости, но я не хочу скрывать от тебя правды, потому что ты мужчина. Ты должен знать всё, чтобы быть готовым к самому худшему.
Игорь молчал, мысли его путались. Как-то разом исчезли из головы вдруг все вопросы, изо дня в день томившие мальчика, но так и не произнесённые вслух, а на их месте, заслоняя мрачною своей громадой весь свет — и пролетевшее за бетонными стенами «пятьдесят восьмого» детство, и далёких отца с матерью (где вы сейчас, милые?), и даже самого деда Мартына, — восстал из чёрных глубин небытия один единственный, и от единственности своей ещё более жуткий, неотвратимый вопрос: неужели и я тоже? неужели и мне суждено, со всеми вместе? со всей Землёй?.. А ведь так хочется жить…
