— Я-то не забыл! А вот ты?
— Алексей, — говорю я обиженно.
— Ну вот, — Лешка опрокидывает бутылку, булькает пивом. — Значит, ты в жизни. В пьесе меня зовут Петром.
— Да ну?
— Вот тебе и ну. А тебя как зовут?
— Слушай, а тебе не кажется, что наш разговор напоминает беседу в дурдоме?
— Кажется, — соглашается Лешка. — Вся жизнь — дурдом. Ты разве в этом еще не убедился?
— Николай, — говорю я.
— Правильно, — отзывается Лешка, — Вот видишь, никакой это не дурдом, а простое выяснение нашего нахождения. И никакая это не пьеса. Вот и все. Сиди, спокойно пей пиво.
— Я и пью.
— Твое здоровье, — мы шутовски чокаемся бутылками. — Твое ДУШЕВНОЕ здоровье, — добавляет Лешка, и мы ржем как сумасшедшие.
Театр напоминает театр перед премьерой. Всеобщее возбуждение. То и дело кто-нибудь объявляет, что он (она) начал (начала) читать пьесу. Вокруг сразу собирается кружок любопытных, слушают, разинув рты. Скорее всего, врут напропалую, но как проверишь, если я сам не знаю сюжета? Масла в огонь подливает весть о том, что Костик умер своей смертью, что его не отравили. Сердечная недостаточность, вот вам. Вот и думайте, связано это с пьесой или не связано. Все поголовно склонны думать, что связано, еще как. Оказывается, в пьесе есть персонаж, покончивший жизнь самоубийством. И знаете, каким способом этот персонаж сводит счеты с жизнью? Он забирается на крышу театра и прыгает вниз!
Когда я услышал это, во мне все оборвалось, упало и покатилось. Но потом я немного подумал и решил, что все это бред. Ну какое отношение Костик имел к нашей труппе? Никакого, собственно. Он был охранником, сидел в своей каморке или торчал в вестибюле, никто не замечал за ним наклонностей к актерскому ремеслу. Мог ли он кого-то играть в пьесе? Нет, братцы, его смерть — чистое совпадение!
Кстати, кто это там прыгает с крыши? А бог его знает. Не прописано в пьесе. Вот тебе и на! Это что же получается, прыгнуть может всякий, в том числе и я?! Ладно, успокойся. Сказано же — не прописано, что прыгаешь ты. Как же, успокоишься здесь! А кто не далее как вчера едва не сиганул с этой самой крыши? А ты не бери Инну за руку, и не захочется на крыше оказаться. Я и так не беру, это она всегда берет меня за руку, как я могу осмелиться взять ее. Инна… Инна… О, наваждение!
Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал, о чем бы ни думал, всюду ее образ, ее глаза, ее руки, ее фигура, ее походка. Она повсюду, она со мной, она здесь, в сердце. Что имеет значение в этой жизни, которую Лешка обозвал дурдомом? Любовь. Только любовь имеет значение, все остальное — хлам. Да, да, я могу так говорить, более того, я могу отстаивать это утверждение хоть перед кем, где угодно и когда угодно. Вот перед Лешкой, например. Опять же, за кружкой пива. Мы сидим с ним все в том же закутке на складе, вдали от лишних глаз.
— Нет, старик, — возражает Лешка. — Любовь любовью, а деньги тоже имеют значение.
— Деньги?
— Да, дорогой, деньги. Куда твоя любовь без денег?
— Как куда?
— Не прикидывайся, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. С милым рай и в шалаше, я знаю, наслышан. Месяц рай, два месяца рай, полгода рай, год. А потом ты начинаешь замечать, что твоя милая задумывается о том, что сквозь крышу шалаша могло бы и не капать, и ветер в щели мог бы и не задувать, и холодно в нем, особенно зимой, и до магазинов далеко, и пешком ходить надоело, а в общественном транспорте давка, воры и хамы. Да и тебе самому уже кажется, что рай как-то потускнел, потерся и обветшал. А денег-то, денег у тебя и нет. А без них ты можешь прожить в своем шалаше вечность, ну, не вечность, так до старости. Вот так-то, старик, вот так-то.
— Знаешь, вот я влюблен, и мне кажется, что ничто другое не имеет значения.
— А ты раскрой глаза пошире, — смеется Лешка.
— Какой ты, Лешка, приземленный.
— Я? Да, пожалуй, приземленный, — неожиданно легко соглашается Лешка. — Но я тебе завидую по-черному. У тебя есть любовь, и тебе наплевать на деньги…
— Ну почему же наплевать? Далеко не наплевать.
— Ну, по большому счету. Ты же говоришь, что только любовь имеет значение. У меня вот любви нет, поэтому я и думаю только о деньгах.
— Давай придем к компромиссу, — говорю я. — Давай будем считать, что в этом мире имеют значение только любовь и деньги.
— Э, а как же дружба? Дружба разве значения не имеет?
— Ну, — говорю я неуверенно, — так мы можем раздуть список…
— А как ты хотел? Только так, список получится большой.
— Ну хорошо, — соглашаюсь я, — тогда давай сформулируем так: в этом мире наибольшее значение имеют любовь и деньги…
— Ужас какой, — говорит Лешка. — Ты вслушайся, что ты сказал: любовь и деньги. Это проституция, что ли?
— Иди ты! — огрызаюсь я. — Проституция и рядом с любовью не лежала.
— Давай не будем ничего формулировать? — просит Лешка. — Давай просто пить пиво и говорить о чем хочешь. О любви? Пожалуйста. О дружбе? Пожалуйста. О деньгах? Сколько угодно!
— Давай, — вынужден согласиться я. И мы пьем пиво и говорим обо всем. Потом переходим на тему пива.
— Вот смотри, — Лешка показывает мне наполовину опорожненную бутылку. — Вот пиво. Что такое пиво?
— Слабый алкогольный напиток, — отвечаю я.
— Не-ет, старина, это не только напиток. Это — хорошая беседа. Это — дружба, если хочешь. Пиво развязывает язык, сближает и объединяет людей.
— Ну, водка тоже развязывает язык.
— Водка? Ну и сколько бы мы с тобой просидели над бутылкой водки? И потом водку надо закусывать. Нет, старина, за водкой ТАК не посидишь. Водка предполагает стол с закуской, а если закуска представляет собой черствый кусок хлеба или пропотевшую подмышку, то это уже пьянство какое-то получается. Водка — это праздничный стол, а пиво — это для таких, как мы, для нашей ситуации. Пиво можно пить и в этом гадюшнике, — он обвел рукой наш закуток. — Или под лестницей, с Викентьичем. А водку я не люблю! Так что пей пиво!
Мы чокаемся бутылками. Потом Лешка уходит по каким-то делам, а я слоняюсь по театру. Мне хочется увидеть ЕЕ, хоть краем глаза, хоть мельком, я чувствую, что если не увижу ее, у меня испортится поднятое пивом настроение, мне станет плохо. Знаю, что она сидит в своей гримерной. Что она там делает? Это тайна. Но она может сидеть там целыми днями, читать какую-нибудь книжку, я однажды видел одну ее книжку, это был Шопенгауэр. Чтобы женщина читала Шопенгауэра… Я, например, пробовал читать, кстати, после того как увидел, что его читает Инна. Мой опыт был плачевным. Я заснул на второй странице. Я никому не сказал, даже Лешке, хотя Лешка тоже едва ли станет читать Шопенгауэра. А ещё говорят, что она читает Костаньеду. Этот Костаньеда просто стал модным каким-то. По выражению Лешки, в кого ни плюнь, всякий читает Костаньеду. Я не хочу читать Костаньеду. Принципиально. Вот не буду и все тут. Едва ли я стану умнее, прочитав Костаньеду, как не стал умнее, прочитав «Опыты» Монтеня.
