Скарамуцциа насупился и нетерпеливо перебил говорящего:
— Да, Аркадия, нечего сказать! Все, как волки, рады сожрать друг друга.
— За что? Почему?
— Потому что современный человек — самая ненасытная тварь. Чем более у него есть, тем более ему надо. Цивилизация его избаловала. Прибавь к этому человеческую дурь…
— Дурь? Но теперь, я думал, все так умны…
— Да, уж можно сказать! Наука неуклонно идет вперед, а человечество ни с места: по-прежнему на одного умника 99 дурней.
— Не слишком ли ты уже взыскателен, учитель? Ты меришь всех по своей мерке. Не всем же быть учеными, как ты! Как бы то ни было, еще раз прошу тебя: покажи мне их! Ты спрашивал меня: что со мною? здоров ли я? — Да, я здоров, но задыхаюсь. Воздуху, воздуху дай мне! Пусти меня на волю!
«А что, в самом деле? — сказал себе Скарамуцциа. — Герметически закупорить его от людей я не могу, да и не смею. Баланцони прав! А что он столкнется с другими, — не беда: чем скорее познает он пошлость людскую, тем скорее вернется к науке».
— Изволь, друг мой, — промолвил он вслух: — с теории перейдем на практику: я буду твоим ментором и повезу тебя по разным фабрикам и заводам. Дело только за платьем. Я предложил бы тебе один из моих европейских костюмов; но ты, вероятно, не захочешь явиться всенародно таким «скоморохом»?
— Ай, нет! избавь, пожалуйста.
— Так потерпи, пока портной сошьет тебе тунику и тогу.
— Не знаю, право, учитель, когда я рассчитаюсь с тобой: ты столько расходуешься на меня…
— Рассчитываться нам нечего: ты самим собою уже оплачиваешь мне все мои невеликие издержки.
Марк-Июний крепко пожал руку щедрого хозяина. — Нет, я не останусь у тебя в долгу.
Древний римский наряд, после тщательной примерки, был, наконец, готов. Живописный пурпуровый плащ, закинутый театрально через плечо, оказался удивительно к лицу молодому красавцу. Но на подбородке у него за это время успела вырасти темная щетина, а волосы на голове топорщились, и прежде чем показаться публике, Марк-Июний отдал себя в руки приглашённого в дом опытного парикмахера.
Усадив молодого человека перед зеркалом и накинув ему на плечи пудермантель, парикмахер засуетился вокруг него.
Помпеец не без подозрительности следил за движениями парикмахера, который стал взбивать кисточкою в мыльнице мыло. Древним римлянам наше пенистое мыло не было еще известно, и лицо, для облегчения бритья, они смазывали себе смоляным маслом (dropax). Но на нет и суда нет. Когда Марку-Июнию намылили щеки и подбородок, — он поморщился, но смолчал. Благополучно совершив над ним операцию братья, парикмахер подстриг ему волосы, прижег их в колечки, напомадил; потом ловко сорвал с него пудермантель и выразительным жестом показал, что все в исправности.
— И только-то? — спросил удивленный помпеец, оборачиваясь к профессору.
— Чего же тебе еще? — отозвался тот не менее удивленно.
— Как чего? А подровнять кожу пемзой, подвести брови, закруглить и окрасить ногти…
— Ну, уж не взыщи: у нас этого не полагается.
Марк-Июний пожал плечами: цивилизация, видно, не во всем пошла вперед, а кое в чем и поотстала.
— Так вели ему, по крайней мере, пустить мне кровь, — сказал он.
— Бог с тобой! Крови в тебе и так-то слишком мало.
— Но в мое время кровопускание считалось одним из лучших кровоочистительных средств…
— Современная медицина изверилась в этом средстве, от которого больше вреда, чем пользы.
Помпеец не возражал, но, видимо, не совсем убедился в непогрешимости новейшей медицины.
Ну, что ж, идем, — сказал он, драпируясь в свой плащ. — А утро-то какое!
Утро, в самом деле, было восхитительное апрельское. Еще спускаясь с лестницы, Марк-Июний с упоением вдыхал в себя свежее дуновение ветра с залива. Но не успели они еще выбраться на улицу, как на нижней площадке заступил им дорогу репортер «Трибуны» Баланцони.
— Lupus in fabula (Что волк в басне)! Наконец-то я поймал вас с поличным, signore direttore! И хоть бы цидулочкой, по обещанию, предупредили!
Скарамуцциа, озадаченный и смущенный, стал оправдываться тем, что наблюдения его не окончены и не подлежать еще огласке.
— Пустяки, пустяки! — перебил его Баланцони. — Раз вы с ним появляетесь на улице, он делается уже общим достоянием.
— Да кто выдал вам вообще, signore dottore, что мы — сегодня как раз выходим из дому? Ужели мой Антонио…
— Нет, ваш Антонио, к сожалению, неподкупен и нем, как рыба.
— Так от кого же вы узнали?
— А портной ваш, а парикмахер на что? Вы куда это собираетесь?
— В аквариум.
— Великолепно! И я туда же с вами. Tres faciunt collegium (трое составляюсь коллегию). Я буду служить вам громоотводом от всех моих коллег. А теперь позвольте мне познакомиться с вашим молодым другом.
И, немилосердно, но бойко коверкая латинскую речь, Баланцони отрекомендовался помпейцу, как известный писатель; затем попросил позволения сопутствовать им обоим на их прогулке.
— Очень рад, — с холодною вежливостью отвечал Марк-Июний.
От наблюдательного глаза репортера не ускользнуло, что его собственная щеголевато небрежная внешность как-будто не внушает помпейцу особенного доверия.
— Не суди обо мне по внешности, — сказал он. — Диоген жил тоже в бочке и одевался в рубище. Но что же мы даром теряем время? Вперед!
Перейдя улицу, они вошли в городской сад и завернули в главную аллею. Необычный наряд помпейца не мог, конечно, не привлекать взоров гуляющей публики. С своей стороны и Марк-Июний с не меньшим любопытством оглядывал вблизи новых ему людей. Когда же он проходил мимо музыкального павильона, то вдруг остановился, как вкопанный: и струнный оркестр, и стоявший на эстраде, спиной к слушателям. Капельмейстер во фраке с раздувающимися от ветра фалдами и в такт размахивающий своей дирижерской палочкой, — все поражало его своей новизной. Баланцони принялся было объяснять ему употребление отдельных инструментов, но Скарамуцциа подхватил своего ученика под руку и увлек к аквариуму.
При входе туда профессор счел нужным сделать небольшое введение о великом значении, какое имеет для науки неаполитанская зоологическая станция, первая в целом свете по разнообразию и красоте образцовых экземпляров морских животных.
Действительно, переходя от одного стеклянного резервуара к другому, Марк-Июний не мог налюбоваться на плавающий, копошащийся там меж камней и растений живой подводный мир — всевозможных гадов, рыб, раков, моллюсков самых причудливых форм. Более всего его заинтересовали крабы: как только сторож, по требованию Скарамуцции, бросил к ним сверху пригоршню мелкой рыбы, крабы все разом с волчьей жадностью накинулись на лакомый корм и норовили вырвать его изо рта друг у друга. Ловчее, юрче других была самая мелкая порода этих морских хищников: схватив рыбку, они спешили незамеченно бочком-бочком прошмыгнуть за какой-нибудь утесик. Большие же заботились не только о себе самих, но и о своих паразитах — присосавшихся к их скорлупе слизняках в раковинах и, сами насытясь, терпеливо давали им также насытиться. Особенно забавен был большущий, на диво неуклюжий краб: в прожорливости своей он проглотил, видно, слишком крупный кусище, и тот застрял у него в горле, и вот, чтобы пропихнуть его куда следует, краб залез к себе в пасть клешней, да так неловко, что задел при этом свой собственный глаз и чуть-чуть не вывернул его себе из головы.
