Только одна странная фраза из дневника привлекла мой взор дисгармонией с прочими клишированными записями. Коротенькая, два предложения, один абзац. "Вчера был у М., писал отец, и этим совершил кошмарную, непоправимую ошибку. Лишний урок мне, клянусь, больше такого не повторится".
Загадочной эта фраза оставалась еще долго - писана она была в середине этих бесконечных шести лет, скорее даже, ближе к началу их, и на протяжении последующего десятка страниц я ломал голову, ища расшифровку, но не слишком надеясь ее отыскать.
Однако, мои опасения оказались напрасными. Все встало на свои места, все получило вполне логичное, обоснованное, спокойное объяснение.
Но не раньше, чем ушла Лидия.
Тихо и просто, словно выполнив свой долг до конца или отбыв положенный срок брака. А может, получила все, хотела, и поняла, что продолжение связи уже не стоит затраченного на него ожидания.
Промозглым осенним днем, возвернувшись с работы, отец нашел квартиру, где прожил долгие годы вместе с той, по которой сверял часы своей жизни, внезапно и безоговорочно опустевшей. Не было ни записки, ни знака. Ничего не было. Просто исчезли вещи, принадлежащие Лидии. Отсутствовала незначительная часть мебели: оттоманка, несколько стульев, жардиньерка и прикроватная тумбочка; оголили стены снятые картины салонных художников, проредили подзеркальную полку в ванной отсутствовавшие духи и лосьоны, в шкафах стало просторней и как-то голее. Стерся, выветрился за короткое время отсутствия отца даже запах ее, незаметно, но непременно наполнявший квартиру. Будто Лидии просто не стало.
Неделю он провел в томительном ожидании. В милицию не обращался, отец понимал, что помощь правоохранительных органов будет напрасной - при любом исходе их поисков. Он вообще никому не рассказал о случившемся, просто все эти семь дней ждал, привычной дорогой проезжая одну остановку до опостылевшей работы и точно так же возвращаясь обратно, ждал, поворачивая ключ в дверном замке, ждал, просыпаясь и засыпая, ждал, выходя на улицу, забегая в ближайшие магазины за продуктами.... Просто ждал, надеясь, и не веря.
И лишь по прошествии этой недели он осознал, вернее сказать, сумел убедить себя - ожидание бессмысленно. Он оставлен. Лидия не вернется.
И все же что-то удерживало его. Сколько времени, я не знаю точно, может быть, месяца три, он все так же ходил на работу, пользуясь общественным транспортом, возвращался к вечеру и весь остаток дня и все выходные неизменно проводил в одиночестве. Жил он прежней размеренной жизнью, исключавшей все иное, что не было связано с пропавшей хозяйкой дома. Старательно писал дневник, заполняя его почти столь же по-деловому коротко, но отмечал в нем уже что-то свое, личное, никак не связанное с предстоящими или прошедшими делами. И так же как писал, размеренно и обыденно, проживал каждый последующий день, делая каждое новое завтра старым вчера. Будто никак не мог избавить себя от незримых стен, пропавших в одночасье когда-то, но, как и прежде, удерживающих его в прежних дозволенных рамках и обязующих исполнять в неизменности установленные некогда условности и ритуалы.
Лишь по прошествии полугода он смог заставить себя окончательно изменить прежним условным рефлексам, медленно освободиться от связующих его с прошлым привычек и заменить их на другие, те, что были ему ближе и приятней, или же те, что прямо противоречили прежним установлениям.
И все же, какой-то холодок оставался с ним еще долго. Нечто, не выражаемое ни словом, ни чувством, но оттого не менее значимое. Что-то, никак не дававшее ему прежнего покоя, вроде той затаенной фантомной боли, которую всегда боишься больше реальной, мучающей по-настоящему. И может быть, только благодаря этому затаившемуся в нем нечто, отец решился и, вот он срок, отмеченный мной в полгода - разуверившись в прежнем стиле и слоге дневника, враз переменил его. Словно поняв, внезапно, что я, единственный возможный его читатель все так же далек от него, как и прежде, в давно прошедшие годы, предшествующие дневниковому знакомству, будто осознав это, отец заговорил со мной совершенно по-иному. На том языке, что единственно был и остается понятным мне в течение всей недолгой, но утомительно однообразной, снулой и серой жизни.
И только тогда я по-настоящему понял его. Ведь имя этому удивительному языку - одиночество.
Да, это был единственный способ, самый верный и безотказный достучаться до своего читателя. Отец, перенесший пароксизм влюбленности и паралич брака, освободившийся от того и другого, и оставшийся, как в первые дни, недели и месяцы после ухода из нашей семьи, наедине с собой, неожиданно стал и ближе и понятнее мне. И, странное дело, даже почерк его изменился, став почти неотличимым от того, каким сам я ныне выписываю буквы, составляя их в слова, и строю предложения на чистых листах бумаги, когда - в свою очередь и пока не знаю, для кого - пишу, то ежедневно, то с перерывами, свой собственный дневник. Дневник в большой тетради на 96 листах.
Он говорил, и я понимал его с полуслова, жадно проглатывая предложение за предложением. И порой, еще не дочитав до конца, не дойдя до середины абзаца, предчувствовал уже, какими словами кончится фраза, какие мысли завершат этот абзац - и оттого с еще большим вниманием, с нарастающим интересом читал все, написанное моим отцом.
Удивительное чувство охватило меня. Как объяснить его? - иначе, нежели метафорой, пожалуй, невозможно. Как если бы зеркальное мое отражение, в которое я смотрелся со всем вниманием, ища сходства, а находя лишь различия, внезапно, само по себе переменившись, протянуло руку навстречу моей руке, повернуло голову в ту же сторону, что и я, словом, вопреки всяким законам до мелочей став похожим на меня. И в то же время оно оставалось бы тем же, чем и было изначально, моим отражением. Двойником, но не сущностью.
Я понимал его и узнавал в своем отце себя, находил эти частицы себя во всем: в словах, делах, мыслях. Странное было это ощущение - я позабыл окончательно о давешних, лелеемых прежде, мечтах и надеждах, с какого-то времени, с какого-то момента они потеряли для меня всякую привлекательности. Я позабыл о том, что хотел видеть в этом человеке, которого слишком мало звал отцом в то время, о котором не сохранилось свидетельств в моей памяти, позабыл, ибо теперь его образ не имел с прежними надеждами и мечтаниями ровным счетом ничего общего.
Может быть, потому, что я нашел в первой половине дневника того, на чьи умения возлагал робкие надежды, нашел и там же, в том же времени и оставил. Перелистнул страницы, закрывая его в дальних коридорах памяти, к которым едва ли будет когда возврат, с тем, чтобы открыть иные листы. И обрести на них иного человека. Близкого мне человека.
