Но Ваплахов не появлялся.
Добрынин поплотнее запахнул свой рыжий кожух и затянул на поясе ремень, после чего вышел на мороз и огляделся по сторонам.
Уже немного темнело, видимо, наступал заполярный вечер, но народный контролер сумел разглядеть вдали возвращающегося неизвестно откуда Ваплахова. Подождал, пока тот подошел. Потом спросил:
- Где тебя носит?
Ваплахов выглядел взволнованно. Хмель, казалось, покинул его голову, и краски лица были свежи.
- Я с одной старухой местной говорил, - сказал он. - Не русский Петров! Она знает.
- Откуда она знает? - удивленно спросил Добрынин.
- Говорит - добрый очень, часто еду дарит...
- Ну ты, брат, даешь! - возмутился контролер. - Что ж, по-твоему, русский человек - злой?! А ведь сам хотел русским стать!
- Хотел... - урку-емец кивнул. - Но старуха сказала, были здесь раньше русские - ничего не дарили, все забирали... говорили "бурайсы!" и забирали...
Добрынин нахмурился. Стало ему неприятно на душе и в мыслях. Вспомнил, что и он это слово говорил на северном базаре - так его комсомолец Цыбульник научил... Хотя нет уже такого комсомольца на русской земле.
- Ладно, - неопределенно промычал контролер. - Тут я что-то странное нашел. Посмотреть надо. И зашел Добрынин в открытые двери склада. Внутри было темнее, чем снаружи, и понял контролер, что ничего не смогут они разобрать в таких сумерках.
- Вот что, - сказал он. - Возьмем эти шкуры туда, там при свете и поглядишь!
Захватив наново перевязанную кожаным шнурком пачку шкурок, закрыл Добрынин дверь склада, и потопали они по скрипящему старому снегу к главному строению города Бокайгол.
В окнах этого строения горел свет, горел необычайно ярким желтым огнем. И доносилось откуда-то негромкое, но постоянное жужжание.
- Ну как там? - встретил их вопросом радист Петров. Он стоял в передней комнате в странном цветастом халате, доходившем до щиколоток. В доме было тепло, видимо, протопил он недавно обе печки-буржуйки.
- Все в порядке, - ответил ему Добрынин, сбрасывая кожух из-за неожиданной теплоты.
- У нас всегда все в порядке, - улыбнулся Петров. - Чай еще горячий, есть будете?
Добрынин решительно кивнул.
Минут через пять они уже сидели за столом и ужинали. Добрынин с заметным удовольствием размазывал жирное желтое масло по толстому ломтю черного хлеба, присаливал, потом откусывал кусок побольше и запивал сладким чаем. Тут же на столе лежала соленая рыба, незнакомая народному контролеру и отличавшаяся красным цветом мяса. Петров, видимо, уже сытый, ничего не ел, только чай пил. Ваплахов жевал кусок красной рыбы и тоже пил чай, время от времени бросая напряженные взгляды на радиста.
- Теперь можете отдохнуть несколько дней! - говорил, попивая чай, Петров. - Ночь наступает, а ночи здесь длинные, знаете, наверно. Хотя эта ночь покороче будет... дней семь-восемь...
- А что это жужжит там? - спросил вдруг Добрынин, показывая глазами за стенку дома.
- А-а, динамо-машина! Электричество дает для радиостанции и для света. Да я выключу ее минут через пять. Зачем нам свет ночью?
Допив свой чай, Петров пожелал контролеру и его помощнику спокойной ночи и вышел.
- Ну, ты... посмотри, что тут написано! - Добрынин вскочил из-за стола и, вытащив из-под кровати стопку прямоугольных шкурок с непонятными письменами, протянул ее Ваплахову. Дмитрий развязал шнурок, взял в руки верхнюю "страницу". Рот его приоткрылся, лицо приобрело задумчивое выражение.
- Ну что там? - торопил его Добрынин.
- Очень трудно, - замотал головой урку-емец. - Это по-старинному написано... Надо этот язык вспомнить.
- Ну так вспоминай! - попросил народный контролер, лицо которого в этот момент выражало крайнюю степень нетерпения.
- Не могу так быстро.
- А ты себя по лбу ударь! - посоветовал Добрынин. - Очень помогает!
Урку-емец посмотрел на своего начальника, потом взял и на самом деле стукнул себя по лбу довольно сильно, отчего сам же и зажмурился.
Снова посмотрел на "страницу".
Глаза его раскрылись шире, и улыбка появилась на лице.
- Вспомнил? - спросил Добрынин.
- Одно слово вспомнил, вот оно! - Ваплахов ткнул пальцем в какой-то значок на кожаной странице. - Это значит "тайная подземная дорога"...
- Еще раз ударь! По лбу! - сказал ему Добрынин. Ваплахов сосредоточился, отвел правую руку подальше и что было силы еще раз двинул себя самого.
И тут лампочка Ильича потеряла свою яркость, стала тухнуть, и в конце концов осталась видимой в темноте только рдеющая спираль ее, а также багровые, уже перегоревшие угли в бочке-буржуйке.
- Спокойной ночи! - долетел до них из другой комнаты голос радиста Петрова.
- Спокойной ночи! - ответил ему негромко огорченный Добрынин.
Когда глаза немного привыкли к темноте, поискал он взглядом светильник или свечу, но не нашел. Урку-емец тоже попробовал что-то сделать - поднес письмена к бочке-буржуйке, но угли не давали света, так что прочитать, что там дальше было написано, оказалось делом невозможным.
На всякий случай Добрынин забрал у Ваплахова шкурки, положил их в свой вещмешок, который тут же засунул обратно под кровать. Улегся, скрипнув пружинами. Спать не хотелось.
Ваплахов же наоборот, как только лег на кровать - почувствовал себя уютно и спокойно. Глаза закрылись.
Добрынину не спалось. Мысли его бегали как в лихорадке от одного предмета к другому, возвращаясь время от времени к этим загадочным письменам. Думал он также и о радисте Петрове, про которого местная старуха сказала, что "не русский он, потому что добрый очень". Обиделся контролер за русскую нацию. Откуда, думал он, эта старуха знать может, насколько добрые русские люди? И тут же подумал, что надо пойти к ней в гости и подарить ей что-нибудь, чтоб не говорила она больше подобных гадостей про русский народ.
Было Тихо в комнате. Только Ваплахов иногда во сне переворачивался с боку на бок, что-то бормоча себе под нос.
Опустил ноги на пол Добрынин, встал, прошелся по комнате, прислушиваясь, не трещат ли под его ногами деревянные доски пола. Нет, не трещали они. Было тихо.
Остановился у бочки-буржуйки, присел на корточки, глянул на потухшие угли. Нашел тут же палочку, растормошил золу, и вынырнул оттуда еще живой багровый уголек. Металл бочки был теплый.
Время тянулось медленно. Медленно, но беспрерывно. Все больше его оставалось в прошлом, перекатываясь туда прожитыми часами, днями, неделями. Сколько уже времени прошло с тех пор, как покинул он свой дом, свою деревню? Год? Два?
Добрынин не помнил. Он не следил за временем, будучи полностью поглощенным мыслями о своей работе и самой работой, которая влекла его теперь больше, чем когда-то семья.
