Леонид Смолин - Огонь, холод и камни

...обследуем уже шестой город, - ворчливо сказал Элвис. - Конца и краю не видать этой сизифовой работе. Иногда мне кажется, что планета просто посмеивается над нами, этак издевательски: бейтесь, бейтесь, мол, все равно рано или поздно расшибете себе лоб. - Может, ты и Прав, - задумчиво проговорил Виктор. Они прошли еще метров двадцать, обогнули полусгоревший автобус и, остановившись рядом с расколотой в нескольких местах витриной, заглянули внутрь. Открывшаяся им картина была хоть и удручающей, но ничем не примечательной. Плиточный, в зеленую и белую клетку, пол обширного помещения устилала какая-то порыжевшая рухлядь, на покрытых плесенью стенах еще можно было разглядеть веселенькие картинки обнаженных девиц, а вдоль широких стеллажей, очевидно, прилавков, сидели враскоряку десятка полтора увешанных металлическими побрякушками скелетов. Скука... Виктор посмотрел налево. Сразу же за витриной начиналась и тянулась неизвестно куда, куда-то за приткнувшийся к стене грузовик, длинная доска объявлений. Полуоборванные плакаты кино- и театральных афиш, когда-то яркие от многоцветных красок, а теперь выцветшие под лучами Мэя, чередовались с менее броскими, небольшими заметками служебного или хозяйственного порядков. Скука еще большая. - Ты знаешь, Виктор, - сказал Элвис, - и все-таки я думаю, что причины катастрофы следует искать в международных конфликтах стран Эльдомены. Виктор поморщился. - Опять ты за свое. Ну сколько можно? Мы уже триста раз говорили на эту тему. Вспомни Ларссена, Кравчука. Даром, что ли, они копались в этой свалке... Пойми, на Эльдомене не могло быть ядерной войны. Все данные... - Подожди, - перебил Виктора Элвис. - Говоря о конфликтах, я не имел в виду ядерный. Помимо ядерного, существует и другое, не менее страшное оружие, генетическое. Виктор задумался. - Ну хорошо, - сказал он через минуту. - Пусть будет по-твоему, пусть будет генетическое оружие. Но скажи мне в таком разе, куда подевалась прочая фауна? Ведь на планете погибли не только люди, но и животные. Не кажется ли тебе немного странным такой способ ведения войны? Нет, Элвис... На этом месте текст обрывался. "Фантастика, что ли? - подумал Говорухин с недоумением. - Писатель, что ли?" Он внимательно посмотрел на опрокинутый стол, потом на покрытые копотью стены. На его лице отразилась усиленная работа мысли. - Александр Иванович, - обратился он через несколько секунд к одному из штатских, - все говорит за то, что здесь был ха-ароший взрыв. Надо бы опросить соседей. - Что ж, опросите,- откликнулся штатский.- А мы послушаем. Говорухин промычал в ответ что-то неопределенное, достал из кармана смятый носовой платок и принялся старательно протирать вспотевшие лицо и шею. Жара в квартире стояла немилосердная. С ума можно сойти. Да еще этот запашок - то ли жир тут топили, то ли мясо пережарили. Хоть противогаз одевай. Говорухин снова посмотрел под ноги и заметил еще один полузасыпанный пухом листок. "Писатель", - вспомнил он, сморкаясь в повлажневший платок и одновременно с этим отодвигая носком листок в сторону. Под листком лежала оторванная у запястья мужская кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой все еще сжимали портативный радиоприемник "Селга"...

ИЗ ПОКАЗАНИЙ СОСЕДЕЙ

Василенко Андрей Валентинович. НПИ, ОКТБ "Орбита". Инженер.

"...М-м... Д-даже не знаю, что сказать... В-вадим Сергеевич - б-бальшой оригинал... Б-был... П-простите, воволнуюсь очень... Он не всегда д-даже здоровался. Рассеянный был... и з-замкнутый... и... как бы это с-сказать... М-м... не любил г-гостей... Хотя один раз я у него б-был в квартире... Б-беспорядок ужасный... П-посуда, одежда - в-все грязь... Ему ж-жениться надо было... Раньше, к-когда молодой был. Д-дети бы остались. Все же п-память... А в-взрыва я не припоминаю. Н-не было взрыва... А может, и б-был. Я спал..."

Корякин Юрий Гербертович. НЭВЗ. Инженер.

"...14 мая я не спал. Взял у приятеля "Мастера и Маргариту" на пару дней, и вот, чтобы успеть, пришлось читать ночью. До двух часов сверху не доносилось ни звука. Иногда, правда, слышались шаги, но я не обращал на них внимания. Привык уже за пять лет. Вадим Сергеевич имел обыкновение работать ночью. В общем, тихо было. А вот после двух, точное время назвать не могу, что-то там у него упало, что-то тяжелое очень, я еще подумал, может, шкаф, и удивился, зачем это человеку ночью шкаф ронять? Но потом опять стало тихо, и я обо всем забыл, книга очень интересная попалась. До самого утра я ее читал и ничего больше не слышал. Но вот сейчас припоминаю, был, кажется, еще какой-то шум - то ли хлюпанье, то ли бульканье, неприятный такой звук, не могу его классифицировать... А вот взрыва не было, это я вам с уверенностью могу заявить. Если бы был взрыв, я бы его обязательно услышал. Я же не спал..."

Ильченко Александр Петрович. Ресторан "Южный". Музыкант.

"...Не знаю, что там вам до меня говорили, но я вам скажу, клевый был Вадим тузок. Странноватый, правда, немного, но клевый. Бывало мы с ним за киром сиживали, толковали про всякие битовые дела, так он иногда такое выдавал, у меня просто уши вяли. Грамотный он был очень, не чета другим... И лобовики его уважали. Сам-то он лабать не умел, так, шкрябал потихоньку на гагарке, но зато в лабне разбирался сурово, халтуру сразу отметал. За это битовые тузки его и любили... А еще у него была потрясная коллекция дисков. Чего там только не было. "Брэд", "Холлиз", "Зе ху", "Роллинги", Том Джонс. За каждый руку бы отдал. Ой, да что там вспоминать. Кому оно теперь все достанется?.. Сейчас-то такого и нет уж нигде. Гонят всякую халтуру. Молодежь-то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть тошно... Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас, старых битовиков, все меньше и меньше остается. О-хо-хо... Нет, не слышал я никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я спал..."

Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое-то непонятное глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и какому-нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно же, это было бы проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет. Жалко... Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же бежать куда-нибудь в поле - копать яму, а потом кричать в нее до посинения, но, будь его воля. Роман, конечно же, предпочел бы отвести душу на самих сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не смогли бы его остановить. Положил бы всех рядком где-нибудь на широкой площади при большом стечении народу и собственноручно, долго и со вкусом порол. И чтобы какой-нибудь занюханный чинуша - старый, лысый и в очках читал при этом противным менторским голосом длиннющий гроссбух о правилах хорошего тона. Тогда, быть может, и другим неповадно будет. Тогда, быть может, хоть какой-то порядок появится... А проще всего, конечно, плюнуть на все это с высокой горки, мол, дураки вы, что с вас, горбатых, возьмешь, живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это уже не встречей равных соперников, что, в общем-то, никогда таковой и не было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же во все времена и у всех народов лучшим способом защиты почиталось нападение... Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса - ваша сила в вашей многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность, втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему, сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может спасти этот мир, то только милосердие и благородство." Эта последняя мысль внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца, но поберечь его, найти дня разума спасительную нишу в котле Бытия выполнить это первейшее условие душевного равновесия - было для него жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как спокойный сторонний созерцатель. Он встал с дивана и, ступая по мягкому ворсистому ковру, подошел к окну. Обе его створки были распахнуты, но вползавший в душную атмосферу квартиры августовский уличный воздух желаемого облегчения не приносил. Температура снаружи была, пожалуй, даже выше комнатной, и у Романа уже давно повлажнела от пота рубашка и как-то невнятно расслабляюще кружилась голова. В такой день самое подходящее место для отдыха - глубокая ванна с холодной водой. Но внизу, на залитом солнечными лучами дворе, жизнь била ключом. То туг, то там мельтешила разнокалиберная детвора, дряхлые старухи, оккупировав низенькие скамеечки, трещали бесконечными разговорами о погоде, болезнях, ценах и прочей чепухе, чуть в стороне, под раскидистыми кленами, одобрительно крякал под костяшками домино широкий деревянный стол, облепленный мужиками. И явно не вписываясь в этот дворовой оркестр откуда-то из глубины подъезда - слава Богу, не романового - кто-то невидимый читал замогильным, кажется, пьяным голосом "Комету" Цветаевой. Роман поморщился и отвернулся, закрыв глаза. На мгновение ему представилось, будто бы город, это безобразное нагромождение камней и бетона, внезапно исчез - не стало домов и автомобилей, не стало старух и детворы, растворились в Небытие газеты с паническими статьями о надвигающемся конце света, и народ, в угоду которому печатались эти статьи, тоже растворился, как тяжелый кошмарный сон ушла в далекое прошлое истерия последних лет: зловещие предсказания астрологов, бодренький оптимизм политиков, экономическая нестабильность, гангстерские войны, психологические тесты, голод и землетрясения - все исчезло. Во всем мире воцарились только лютый холод да еще белое безмолвие до самого горизонта. Да еще снежинки, холодные колючие снежинки, закружились, засверкали, падая с голубого хрустального неба. И тишина, мгновенно опаутинившая всю планету от одного полюса до другого, а Вселенную - до первоатома мироздания, глубокая баюкающая тишина, тоже воцарилась здесь, в этом мире, словно бы сплавилась со временем в единое целое, и каждая часть ее, неизмеримо малое мгновение, обратилась в легкое, как пушинка, и тяжелое, как свинец, зернышко, имя которому - Вечность. Тысячу лет, а может, всего лишь одно короткое мгновение длилось это восхитительное единение с Вечностью. А потом все снова вернулось на свои места, все снова загремело, закричало, закрякало. Снова была жара и снова был душный пыльный город. А внизу, на двухэтажной глубине, снова был двор. И по этому двору, распугивая короткими пронзительными сигналами детвору, степенно ехала шикарная черная "Волга". Старухи уже не трещали разговорами, молчали, обратив к этой "Волге" дряблые морщинистые лица, гадали, должно быть, кто, кому и зачем решил нанести столь торжественный визит. А "Волга" между тем неторопливо миновала пять подъездов и остановилась возле шестого, романового. Резкими сухими щелчками захлопали дверцы. На горячий асфальт, разминая затекшие конечности и дружно доставая сигареты, выбрались трое мужчин. Двое из них, пожилого возраста - один седовласый, другой лысый, были одеты в приблизительно одинаковые светлые брюки и рубашки,^ на ногах темнели туфли, третий - относительно молодой, лет так под тридцать, широкоплечий и светловолосый - отличался от них модным джинсовым костюмом и яркими кроссовками. Он достаточно ловко дал прикурить своим спутникам от зажигалки, которую извлек из кармана, прикурил сам и, уперев руки в бока, стал разглядывать окна дома. На мгновение Роман встретился с ним глазами, но парень, не выказав ни любопытства, ни интереса, совершенно равнодушно перевел взгляд в сторону, на свисавшее с соседнего балкона белье. Так прошло две минуты. Роман разглядывал мужчин, мужчины курили, а старухи уже обменивались первыми впечатлениями. Потом седовласый, поискав глазами урну, швырнул в нее окурок, после чего негромко сказал что-то парню в джинсовом костюме. Тот снова сунулся в машину, покопался там, выставив на всеобщее обозрение обтянутый синей материей зад, и достал откуда-то широкую зеленую папку. Седовласый взял ее, кивнул лысому, который жадными короткими затяжками добивал свой окурок, и вся троица, провожаемая не менее чем двумя десятками пар глаз, исчезла в подъезде. "К Красину, должно быть, - подумал Роман машинально, - или к Меркулову. К мому-то из них, это точно. Не к Сусликову же, в самом деле". Еще он подумал, что надо бы прикрыть окно - ведь жара же, свариться можно - но совершать какие-то, пусть даже в самой малой степени обременительные действия: тянуться к створкам, захлопывать их, - не было ни малейшего желания, и он, махнув с сожалением рукой, снова поплелся к дивану. Переживется как-нибудь. Только он сел, как в коридоре послышался легкий шум шагов, затем тихонько приоткрылась дверь и в образовавшуюся щель просунулась черноволосая мальчишечья голова, глядевшая на Романа невинными васильковыми глазами. - Па? - просительно сказала она. Роман, откинувшийся на спинку дивана, посмотрел на сына с неудовольствием. - Ну? - Па, можно я погуляю? - А уроки за тебя кто будет делать? Может, дядя? - Я уже сделал, па. Роман с сомнением покачал головой. - Так, как в прошлый раз, наверное. На двойку с плюсом. А потом я буду краснеть за тебя на собраниях. Он продолжал разглядывать лицо сына, и вдруг совершенно неожиданно опаляющая волна ярости ударила ему в голову. На мгновение в глазах его потемнело, все звуки, казалось, убрались куда-то за край сознания. "Тихо!" - сказал он про себя испуганно. - Тихо! Ведь это же твой сын". - Не, па, не будешь. Я по русскому все правила выучил, а по математике домашнюю написал. Могу показать. - Ладно,- проворчал Роман, успокаиваясь,- Закрой окно и иди. Мальчик тотчас же послушно двинулся к окну, но на полдороге вдруг остановился, быстро опустился на четвереньки и, склонив голову до самого пола, принялся что-то выглядывать под днищем шифоньера. Роман с ленивым любопытством наблюдал за ним. И в этот момент в коридоре дважды тренькнул дверной звонок. "Лариса пришла, - подумал Роман машинально и посмотрел на часы. - Что-то рановато. Только три, а у них смена в четыре заканчивается. Да и зачем ей звонить. У нее ключ... Может, кто-то из друзей? Мишка, скорее всего, или Ляпсусович. Только они имеют такую скверную привычку являться в самые неподходящие моменты... В конце концов, это обыкновенное свинство. Жара, спать охота..." Роман наморщил нос и через силу поднялся. - Да, Денис, не забудь потом за хлебом сбегать. - Угу. - Не угу, а так точно. - Ага,- пробормотал мальчик, с грохотом выволакивая из-под шифоньера обмотанные теннисной сеткой ракетки. Роман с завистью посмотрел на него, подумал, что за хлебом придется все-таки бежать самому и, вздыхая, поплелся в коридор. Уже у самой двери его вдруг ни с того, ни с сего охватил беспричинный страх. Он вдруг вспомнил, что на прошлой неделе в подъезде соседнего дома обнаружили труп мужчины с четырьмя огнестрельными ранами в груди, и его разгоряченное воображение живо нарисовало картину стоящего за дверью громилы с пистолетом в руке. - Фу, чушь собачья, - пробормотал Роман, тряхнув головой, и подумал, что надо бы все-таки как-нибудь собраться, выкроить время да встроить в дверь смотровой глазок. Снова тренькнул звонок, в третий раз уже, и Роман машинально щелкнул замком. За дверью, на лестничной клетке, стояли давешние пассажиры черной "Волги". Все трое...