— Смените пластинку, старики, уши вянут от такой дохлятины, — выдал он нам на первой репетиции.
Я предложил прорепетировать венский вальс, но для Ивара все, что звучит не в такте четыре четверти, — “дохлятина”. Больше всего ему хотелось играть свои собственные мелодии, например этот вот медленный фокстрот “Колыбельная”. Я, как никак, тоже пишу музыку, кое-что даже исполнялось публично. Вы, может, слышали вот эту, которая начинается так… Да, да, господин судья, извините, я просто подумал… Ну не надо, так не надо…
Да, так на чем я остановился? Ну конечно, на Хернесанде. Итак, как я уже сказал, в усилителе Ивара раздался треск и единственный посетитель ресторана метнул на нас злой взгляд. К счастью, до двенадцати оставалось всего несколько минут, поэтому я сказал:
— Трио Хельге Хернберга благодарит вас за внимание и надеется увидеть вас здесь снова.
Публика насмешливо ухмыльнулась и опять уткнулась в газету.
Наш гонорар включал, как обычно, питание и жилье. Мы с Бертилем отправились в нашу маленькую мансарду и только успели повесить в шкаф концертные костюмы и налить по стаканчику грога, как ввалился Ивар, волоча свой усилитель. Обычный фабричный усилитель стоил две тысячи крон, а такая сумма была Ивару не по зубам. По крайней мере, тогда. Поэтому он сделал усилитель сам. Размером с эмигрантский сундук и почти такой же тяжелый, а в нем — каша из проводов и ламп. Ивар увидел описание в каком-то техническом журнале, накупил деталей, чего-то там паял и крутил, и хотя штуковина, которую он соорудил, имела весьма отдаленное сходство с описанием, она, как ни странно, работала.
Но сейчас Ивар выглядел озабоченным.
— Похоже, вся фиговина разболталась, — вздохнул он.
Он хотел сказать, как вы догадываетесь, что ему не удалось обнаружить причину треска. Ивар вынул отвертку и начал копаться в сплетении проводов.
— Пошел бы к радиотехнику, — предложил я.
— Э, эти гаврики ни черта не секут, — с презрением ответил Ивар. — Я показал его как-то одному такому охламону, когда у меня неуправочка вышла, так у того чуть котелок не лопнул. Утверждал, что разъемы барахлят. “Шутишь, парень, — сказал я ему, — в этой штуке нет никаких разъемов”. И верно, оказалось, нужно было только поменять одну лампу, это я уж потом обнаружил.
Мы с Бертилем переглянулись и занялись грогом.
Не знаю, что уж там Ивар сделал — вряд ли он и сам это знал, — но ему удалось исправить усилитель, и два следующих вечера он работал безупречно. Несчастья начались только в субботу.
В ресторане были танцы и, как никогда, полно народу. Мы играли медленный фокстрот — снова “Колыбельную” Ивара (видите ли, я стараюсь поддерживать в моих музыкантах хорошее настроение, поэтому мы обычно исполняли эту мелодию один раз за вечер), как вдруг из усилителя раздался ужасающий вой. Танцующие от страха все разом аж подпрыгнули, а в зал влетел хозяин ресторана узнать, в чем дело. Ивар бросился к усилителю, но прежде чем он успел его выключить, вой вдруг сменился мужским голосом. Голос звучал возбужденно и взволнованно, бормоча что-то нечленораздельное, вроде “Аяр акабоб… аяр акабоб… аяр акабоб…” Наконец Ивар повернул выключатель — и во всей гостинице перегорели пробки.
Что тут началось! Хозяин крыл меня на все корки и грозился пожаловаться в Союз музыкантов. Когда же все кончилось и официантки задували свечи, раздобытые в спешке, пока вызванный электрик менял счетчик — старый разлетелся на мелкие кусочки, — я принялся за Ивара.
— Послушай, олух царя небесного, — сказал я ему в конце своей пламенной речи, — если ты немедленно не выбросишь эту дурынду в море и не купишь себе фабричный, придется тебе, милок, обходиться без усилителя.
Ивар послушно кивнул и обещал исправиться, в то же время рассеянно нащупывая в кармане отвертку.
— Ящик, наверное, поймал какую-то иностранную станцию, — пробормотал он. — Я где-то не то спаял. Но если…
— Почему ты его не выгонишь? — прошептал Бертиль.
Если бы я это сделал!
Не купил себе Ивар нового усилителя. Нет уж, он бы предпочел вовсе никакого не иметь. Каждую свободную минуту он нырял в свой сундук и копался в проводах и лампах. Нам оставалась всего неделя ангажемента в Хернесанде, когда Ивар заявил:
— Ну, капельмейстер, теперь я железно уверен, что барахлянка кончилась. В усилителе, — пояснил он, поймав мой недоуменный взгляд. — Можно я включу его сегодня, в последний час, только на пробу?
— Нет, Ивар, — я старался говорить решительно. — Ты же знаешь, как получилось в последний раз…
— Я гарантирую, что барахлянка кончилась. А потом у меня жутко болят руки, когда я жму на все пуговицы без усилителя. Будь человеком, капельмейстер! А я за это сбацаю твои песенки.
Утверждение Ивара о том, что у него болят руки от игры без усилителя, произвело на меня гораздо меньшее впечатление, чем обещание сыграть мои мелодии. До сих пор он называл их не иначе как “тягомотина” и упрямо отказывался исполнять, разве что на репетициях. Я мог бы, конечно же, ударить кулаком по столу, но… Ивар был парнем смазливым, да и играл недурственно, и часть публики — женщины, естественно, — приходила в ресторан только из-за него. Мы с Бертилем тоже извлекали из этого определенную выгоду — с одной стороны, потому, что это давало нашему трио хорошую репутацию, а с другой… Ивар ведь не мог провожать всех девушек после выступления — даже если бы ему этого очень хотелось, — а музыкантам во время гастролей вредно одиночество.
Посему я обычно уступал. Уступил и теперь. Хельге Хернберг, безмозглый ты идиот!
Ивар включил усилитель и сыграл, как и обещал, парочку моих вещей. Ласкающие вальсовые мелодии публике, казалось, пришлись по вкусу, хотя никто и не хлопал. Одна мелодия звучала так… О простите, господин судья, я вовсе не хотел… Да, да, буду держаться ближе к делу, я только хотел… Ну не надо, так не надо…
Как бы то ни было, Ивар, очевидно, заметил, что я польщен якобы замеченным мной у публики признанием, что настроение у меня поднялось, и воспользовался моментом, чтобы ковать железо, пока горячо. Он скосил на меня умоляющий взгляд, я кивнул в знак согласия, сделал знак Бертилю, и мы заиграли одно из сочинений Ивара. “Колыбельную”.
Нет, на сей раз усилитель не разразился воем, не было слышно никакого возмущенного мужского голоса, не погасли лампы. Но одна из официанток вдруг уронила тяжело нагруженный поднос и завопила благим матом:
— Глядите! — и показала рукой на окно…
Улица внезапно озарилась ярким солнечным светом, хотя на дворе был конец марта, а часы показывали одиннадцать вечера. Это было невероятно. Я отшвырнул свою бас-гитару и подошел к окну за эстрадой. У других окон столпились официантки и посетители. Ивар продолжал, как в трансе, играть “Колыбельную”, не отрывая взгляда от окна.
