— Поймите, — сказал он устало, — мы кажемся вам такими ужасными лишь потому, что скрытое стало явным. Другие берут настоящее в кредит, предоставляя будущему сводить дебет с кредитом. Я заплатил наличными — это моя вина?
И опять она попросила: — Не надо…
Поздно ночью она пришла к нему сама. Когда комната освещалась нежным светом ночных ракет, он видел, как неподвижны ее широко раскрытые глаза. Он гладил ее щеки, мокрые от сбегавших слез. И знал, что так и должно быть.
В их любви не было шуток, не было легкости и веселья.
Они боялись спать, словно могли, проснувшись, не найти друг друга. Они то и дело касались один другого, словно не верили себе.
— Кто ты? — жадно и глубоко смотрели ее глаза. — Почему ты так мне дорог? Что это?
И он, дотрагиваясь до ее волос, до бровей, до губ, спрашивал пальцами: — Откуда ты? Кто ты?
И ни один не мог ответить, потому что все. что знали они до этого друг о друго и о себе, было ненужно, было шелухой, опавшей с зерна, а зерну онл не знали названия. Ничего не объясняло то, где они родились и где жили до этого. Ничего не объясняли их имена, они были ненужны, под любым именем каждый из них угадал бы другого. Каждый из них почувствовал бы другого, даже если бы был слеп и глух. Каждый из них, даже лишенный памяти, искал бы другого.
— Кто ты? — спрашивал взглядом один, касаясь дрожащими пальцами другого.
И другой спрашивал: — Откуда ты? Кто ты?
И каждый из них знал, что необъясним тот, другой, которого он любит, и необъясним он сам, и каждый волос на их голове — чудо, и каждый взгляд, и каждое прикосновение — дар.
— Время спутало свой шаг, — твердили они, — для того, чтобы мы могли встретиться. Сто лет нас разделяли, но, если бы мы не встретились, у каждого из нас родились бы странные, несчастные дети.
— С самого первого дня, — шептала Магда, — как привезли тебя в лечебницу, я ни минуты не была спокойна. Я думала, что ненавижу тебя, а оказалось — вот как. Я хотела тебя убить и не смогла. Что бы ни случилось, я люблю тебя. У нас будет много детей. Все забудут, что ты пришелец. Мы искупим твою вину.
Между тем мир вокруг них день ото дня менялся. Все больше на улицах было странных людей, совсем непохожих на тех, которых знал Хорди в начале своей жизни в двадцать первом веке. Появившись здесь совсем недавно, они тем не менее помнили и свое детство, и своих отцов, и даже дедушек.
Они считали, что издавна живут в этом мире, и никто уже не помнил, так это или нет.
Поглощенный своей любовью, Хорди не мог все же не чувствовать, что облик улиц и домов неуловимо меняется. Все было как будто так и не так, как в первые дни переселения.
Газеты, которые лишь изредка теперь просматривал Поль, были тревожны и невнятны. В одной из последних было помещено интервью, взятое Штефеком у Альзвенга: «-Каковы ваши прогнозы на будущее? Каковы опасения?
— Этого вам никто не сможет сейчас сказать. В предвидении будущего человек опирается на прошлое. В первый раз человечество не знает своею прошлого, не знает настоящего. Как можно говорить о будущем?
— Не является ли ваша позиция волюнтаризмом? Разве так уж много значит перемещение людей? Что значит отдельный человек на фоне объективных мировых законов, объективных законов общества? Разве можно повернуть человечество вспять? Разве не все, что существует, развивается?
— Когда мы утверждаем: „все, что существует, развивается“, мы говорим, в сущности, об ограниченном опыте Земли. Но предположим даже, познание вселенной подтвердит этот опыт, мы узнаем, что действительно есть общее для всех мировых процессов направление развития от низшего к высшему. И тогда остается маленькое условие, упомянутое вами как-то вскользь: развивается все, что существует. Человечество будет идти вперед, пока оно существует. Но оно может перестать существовать.
— Пусть так. Пускай случится самое страшное — человечество уничтожит себя. Но все равно где-то в других мирах жизнь будет продолжаться. Где-то во вселенной найдутся другие миры с большей волей к жизни.
— Это будут другие миры.
— Вы думаете, это будут худшие миры?
— Нет, просто другие.
— Вы считаете, существуют невозместимые потери?
— Не знаю. Возможно».
Тем временем число биолечебниц для переселенцев росло.
В прошлом столетии обстановка накалялась. Стойкая радиация в воздухе, атомная провокация в Нью-Чьелло, военная истерия, неуверенность в завтрашнем дне толкали все большее число людей на крайний риск, даже на воровство и преступления, чтобы оплатить услуги машины времени… В двадцать первом веке по мере того, как воплощались все новые и новые переселенцы, переполнялись санатории для забывших. Теперь в них содержались не только потерявшие воспоминания о дорогих людях, но и ученые, утратившие идеи, составляющие смысл их жизни, писатели, забывшие, о чем они хотели поведать людям, педагоги, бессильные восстановить важнейшие разделы своего курса.
Пришло время зимы. Но холода не наступали. Напротив, с каждым днем становилось все жарче. Земля в полях потрескалась. В городах было душно.
Люди боялись ходить по улицам, сидеть дома, читать книги. А в двадцать первом веке небольшая кучка энтузиастов работала день и ночь, стремясь овладеть секретом машины времени и уничтожить ее.
Два солнца в небе. Вобранное назад будущее В ту ночь Магда и Поль почти не спали. Сквозь раздвинутую стену-окно протекал воздух, который не приносил прохлады. Наоборот, от него в комнате становилось еще жарче.
Задвинули стену-окно, попробовали климатизатор — он не работал. Около трех часов ночи включился аварийный видеофон.
«Всем, всем, всем», — мигали сигнальные лампочки.
«По последним сведениям, полученным от только что воплощенных переселенцев, — вспыхивали огненные слова, — 19 января 1976 года восставшие в Фортересабле овладели машиной времени. Изобретатель убит. Овладевшие машиной потеряли управление. Действие аппарата ширится. Десять городов засосаны машиной времени. В Европе паника. Пробный заградительный пояс, смонтированный энтузиастами двадцать первого века, смят. Число переселенцев растет. Жертвы огромны. В провинции Фуинли люди двадцать первого века, оставшиеся в живых, убивают переселенцев. Правительство призывает к порядку и самообладанию».
Экран выключился. Телефон и видеофон не работали.
До рассвета Магда и Поль сидели обнявшись.
С рассветом поднялся сильный ветер. Дома раскачивались, как деревья. Свет становился все ярче. Поль опустил штору, стоял, прижав к себе Магду.
…Когда Хорди очнулся, он был один. Страшная тоска давила ему сердце. Страшная боль сдавливала голову. Он хорошо Знал, что забыл что-то, без чего нельзя жить. Несколько раз ему казалось, что за спиной кто-то стоит. Вид пустой комнаты, когда он оглядывался, не успокаивал его. В обыденности обстановки угадывалась зловещая ложь. Вещи притворялись заурядными, издеваясь над ним.
